— Не смешно, Аю-Даг! — ледяным голосом парировала Наташка, пока все ржали. — Это — дореволюционная юбка моей прабабушки, и латы моего прадедушки.
Наташка отчасти была права. Она никогда не одевалась модно. Она одевалась сногсшибательно. Дореволюционная юбка прабабушки лиловыми шелковыми складками ниспадала почти до пола. А «прадедушкины латы» представляли собой маленький жилет-кольчужку из крупных, как арахис медных звеньев, надетый поверх тоненького сиреневого свитера.
Как посмотрю на Наташку Дмитриеву, так сразу понимаю, что все разговоры о модном типе красоты — полная чепуха. Ближе всех у нас к модному идеалу, конечно Машка Ольшанская. Она и будет актрисой, героиней нашего времени. Но Наташка… Я не испытываю к женскому полу нездорового интереса, но глядя на Наташку, все-таки что-то ощущаю. Ведь я художник. Люблю прекрасное.
Наташка манит своей десертной сладостью и обещанием праздника.
Десертной ее внешность назвал Гришка. Он еще рассуждал:
«Вот я люблю рыбу. Но люблю ее не за внешнюю привлекательность, а за то, что знаю, какой у нее вкус. Вряд ли я выбрал бы ее, если бы увидел на тарелке впервые в жизни. Ну лежит такая плоская, жалкая, костлявая. Смотрит обиженными глазами. А вот если я вижу на витрине десерт — у меня текут слюнки. Он такой накрученный, воздушный! Всем своим видом обещает, что не разочарует».
Мне почему-то его рассуждения показались обидными. Я была уверена, что метафорическая рыба — это, конечно, я. Я тогда заявила: «Ну да. Только рыбу ты можешь есть каждый день в любом количестве, а от десерта тебя скоро воротить начнет. Я вот помню, когда была маленькая, ездила с мамой в Сочи. Там возле канатной дороги такое кафе было миленькое. И мороженое всем разносили в вазочках. Такое закрученное, как замок из мокрого прибрежного песка. Я так его хотела! А когда принесли, оказалось, что это какая-то вода с маслом и сахаром. Такой ужас!».
«Осознал», — многозначительно кашлянул Гришка.
Мне кажется, Наташка красива недолговечной красотой. Она хороша своими природными красками и качеством материала. А эти составляющие красоты, как известно, от женщины уходят первым эшелоном. А потому мне не жалко, я разрешаю ей быть такой. Все-таки подруга…
Толстые как проволока рыжие волосы вьются, как у ангелочка. И стрижку она носит, как у ангела — круглый шар. У нее миленькая мордашка — круглые карие глаза, четкие темно-рыжие брови, маленький носик, пухленькие губки. Такие лица любили во времена модерна.
Но главное ее достоинство не в чертах лица, а в его цвете. Ее кожа мраморно-белая. На ней нет ни веснушек, ни малейшего изъяна. И так начиная с лица и заканчивая ножками. Высокая шея всегда кажется мне стеклянной колбой, наполненной молоком до самого края. По секрету скажу: она такая вся — система сообщающихся сосудов с молоком. Мы с Наташкой весь прошлый год ходили вместе в бассейн в Апраксин переулок. И я все видела. Белая кожа при худобе всегда выглядит жалко. А Наташка — как будто бы на подкладке из синтепона. Вся облита белым шоколадом. При этом у нее почти совсем нет груди, талии и бедер, а заодно и проблемных зон. Она вся обтекаема, как дельфин. Ничего у нее не выпирает, как у меня. А кожа светится изнутри. И самое для меня непостижимое — на изумительной красоты ручках не видно ни одной вены. Только ямочки на местах, где у нормальных людей — костяшки пальцев и сплетение вен. Сразу видно, что она не кует кувалдой. Она у нас — художница по костюмам с Моховой. Будет создавать шедевры для театра. А потому современная мода ей и вправду особо не нужна.
Вот и себе она всегда сочиняет нечто авторское. Я все время пытаюсь раскачать ее на создание наряда для меня. Но пока что она спасается отговорками — времени нет, сессию сдам, курсовую готовлю, в театре пропадаю. Ничего. Я ее достану.
Но пока я в очередной раз из своего сигаретного изгнания разглядываю Наташку, вечные разговоры о красоте продолжаются.
— Раньше как было? Было так — массовое сознание обрабатывалось со сцены, — как всегда доходчиво разъяснял Молочник. — Кто был идолом эпохи? Актеры и актрисы. Вон… Вера Холодная, далеко ходить не надо. Она была первой растиражированной в таком масштабе. Глаза, прическа, тип лица — вот вам и мода на красоту. Или там Мерилин Монро, Марлен Дитрих.
— Ну а до этого — были мы, — как всегда, ненавязчиво подсказал Гришка. — То бишь — художнички. И вдалбливали массам, что такое хорошо, а что такое плохо. И все, между прочим, зависело от личных пристрастий. — И добавил, искоса глянув на меня: — Да и сейчас все то же самое…
— Вот, у Леонардо — все на одно лицо. Считать это типом красоты эпохи Возрождения? Вряд ли, — отозвался Чургулия. — Просто это пассия Леонардо. И больше ничего. Правильно? А то на мою «Настасью Филипповну» посмотрят через тысячу лет и подумают, что во времена художника красавицы такими и были…
— Да уж… Подумают, еще чего доброго… А тут, понимаешь, и рядом не лежало… — негромко проворчал Гришка, по своей привычке ни на кого не глядя. — И не стояло…
— Я бы попросил… — деланно возмутился Чургулия, постучав тупым концом вилки по столу.
Я уже собиралась принять живое участие в споре по поводу того, что как раз лежало и даже стояло, да вовремя вспомнила про сигарету.
— Да красоты как таковой вообще не существует! — Этой фразой Чургулия попытался пресечь все попытки обсуждения моей несуществующей красоты.
Мне стало обидно, и я со своей сигаретой полностью пропала в коридоре.
Я не слышала, что было дальше. Они почему-то громко рассмеялись. Но я попыталась задавить в себе обиду в зачаточном состоянии. Что мне с того, считает меня муж красавицей или нет. Ведь выбрал-то он для своей картины меня. Да и женился на мне заодно. Что мне, обязательно справку от него иметь «Осмотрена — красива»?
Я и сама про себя все знаю. В сравнении я проигрываю. Я — серебро рядом с золотом, толстая рядом с худой, низенькая рядом с высокой, жесткая рядом с мягкой. Я ужас какая дура рядом с умной. И заумная рядом с глупенькой. Я серая рядом с рыжей.
А сама по себе я очень даже ничего.
За это и надо выпить.
На маленькой кухне, примыкающей к мастерской, я еле нашла местечко чтобы открыть резервную бутылку саперави. В конце концов весь этот сыр-бор по поводу проданной картины разгорелся из-за меня. Ведь на картине был мой портрет! Мой! И продали именно меня! И не в Чургулии дело…
Эта мысль привела меня в восторг! Я подняла бутылку, поприветствовала свое отражение в кухонном окне. И уперев одну руку в бок, стала пить из горлышка.
— Это что у нас тут за Васек Трубачев такой завелся? Стоишь, как горнист в пионерском лагере… — Гришка пришел на кухню, прихватив с собой недопитую бутылку водки со стола. И как только его оттуда отпустили. — Первый признак алкоголизма — когда пьешь в одиночку. А женский алкоголизм, Ева, увы, неизлечим. Так что, давай вместе. Не будет признака, не будет алкоголизма. Здоровее будешь…
И Гришка с грохотом извлек с самого дна сушилки парочку чашек, чудом не разбив всю остальную посуду, и плеснул в них водки до половины.
