Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 37
Руководство СССР того периода в коллективизации крестьян видело возможность решить две задачи: проведение индустриализации и объединение разрозненных крестьян в колхозы, чтобы ими было легче управлять. Но чтобы механизировать крестьянский труд, нужно было время, кропотливая работа на селе, включая экономические меры, а не только пропаганда и тем более репрессивные меры.
Крестьянин на Руси вечно был кому-то обязан, что-то должен. Раньше – помещику, теперь – государству. Но сам процесс коллективизации легко и продуктивно не шёл, и вот тогда и родилась идея ликвидировать кулачество как класс, в нём увидели эксплуататорский элемент, а в разряд кулаков попали наиболее работоспособные середняки.
В Верхнеусинском с конца 1920-х годов происходило всё то же, что и по всей России. Сначала голытьба создала коммуну, из которой ничего не вышло. Во-первых, в коммуну нечего было вносить, а во-вторых, там ведь надо было работать. Ни того, ни другого у «коммунаров» не было – ни средств, ни желания трудиться, и коммуна распалась. Всё съели и разбежались.
Но из центра продолжали поступать новые директивы. На сей раз требовалось создавать колхозы. Никто туда добровольно не шёл. И для укрепления колхозной «материальной базы» решили выйти из положения за счёт зажиточного крестьянства, то есть просто ограбить его. Всех зажиточных объявили кулаками – злейшими классовыми врагами. Их хозяйства «экспроприировали», а хозяев с малыми детьми выгнали на улицу. А чтобы они не путались под ногами и не мешали строить социализм, всех вывезли в глухие, незаселённые и не пригодные для жизни места: пусть подыхают! Если же выживут вопреки всему, если же «исправятся», пусть тоже строят социализм по указанному образцу. И нигде не было найти защиты против такой бесчеловечности.
«Линию партии» в деревне проводили специально для этого созданные комитеты бедноты, и всякое уклонение от вступления в колхозы они рассматривали как подрыв революционной власти.
В апреле 1931 года верхнеусинских мужиков, не вошедших в колхоз, мобилизовали на общественные работы – на постройку плотов якобы для отправки на них зерна в Абакан.
Никто ещё не догадывался, что это был первый шаг в плане местных властей по высылке на север деревенских «кулаков» по заранее составленному списку. Никто не ожидал беды. Наша большая семья, как и другие прочие, жила размеренной жизнью. Взрослые работали от зари до зари, растили детей. Старшие дети учились, младшие готовились в школу. Отец работал на стороне: осенью занимался забоем скота в Минусинске, позже возил груз, ямщичил, а с наступлением весны готовился к посевным работам.
И вдруг поздним вечером, в середине мая, нам соседка по секрету сообщила: комитет бедноты утвердил список крестьян на высылку. В этом списке есть и фамилия Неволиных. Моя мать никак не могла поверить: ведь нас никто и никогда не относил к кулакам. У нас была обычная крестьянская семья и хозяйство, не подлежавшее никаким серьёзным налогообложениям. И посоветоваться было не с кем: отец в это время был мобилизован на строительство плотов. Так и прошла бессонная ночь, полная тревог и печали.
Маме вспомнился первомайский митинг, на котором секретарь райкома партии объявил, что всех кулаков сошлют на север. «И пусть они там копают себе могилу, а сегодня им пора сколачивать гробы!» Не верилось, что Неволиных включили в кулацкий «гробовой» список. Ведь мы никого не эксплуатировали, сами добывали себе хлеб. И вообще неизвестно, кто придумал такое слово – «кулак». Кулак в моём понимании – символ силы, мощи человека! Зачем придавать ему какой-то смысл мироеда, душителя людей? Сильный, хваткий, работящий человек – это ведь опора любому политическому режиму! Зачем его уничтожать?
Взять хотя бы моего отца. Жил он в сиротстве. За всю свою жизнь не сносил ни одного порядочного костюма. Даже на свадьбу позаимствовал суконный пиджак с чужого плеча. До самой ссылки зимой, осенью и весной у него была одна-единственная одежонка: шабур – полупальто, сшитое из самодельного сукна, не теплее солдатской шинели (носили его с подпояской), и незаменимые бродни, тоже из самодельной кожи. Зимой лишь по праздникам надевал он уже не новые валенки.
Также и на ребятишках всё было самодельное, а нижнего белья не было вообще, не говоря уже о простынях, матрацах и подушках. Одевались мы по-крестьянски бедно.
Подготовка к высылке велась в глубокой тайне. Так всегда всё делали большевики, начиная от захвата власти. Они боялись, что крестьяне порежут свой скот, раздадут имущество родным и знакомым и им мало достанется от грабежа.
Отец приплыл на плотах в Верхнеусинское ночью 19 мая 1931 года, а 20 мая была объявлена высылка. Получилось, что мужики бесплатно горбились на строительстве плотов, и делали они их не для сплава зерна в Абакан, а для самих себя. Даны были сутки для сбора. И предъявлены требования: скот и всю живность в хозяйстве не забивать (всё сразу же описали), с собой брать вещей по пуду на одного человека и запастись едой на две недели. К каждому дому был выставлен стражник, чтобы ничего из дома не выносили и чтобы там не скапливались люди. Сообщили во всеуслышание, что обжалования действий властей не принимаются: таков революционный порядок. И остаётся тайной, куда повезут раскулаченных.
За нас никто не заступился. Проводить пришли только мамины сёстры (их не высылали). Вместе поплакали, попереживали. Родители растерялись: что можно было собрать в дорогу за отведённые сутки? Мама с бабушкой рыдали. Лишь дети вели себя спокойно. Да и кто здесь мог помочь? Нашу судьбу решили власти, и мы были в их полном распоряжении. Только и оставалось, что переживать.
По линии отца выселялись почти все родственники. Первым «этапом» ссыльных из села отправили около сорока крестьянских хозяйств из трёхсот дворов обоих сёл и окрестных заимок. Это было более 10 процентов населения бывшего Усинского района.
Что же мы всё-таки могли взять с собой в ссылку? В то время в семейном «капитале» было около 16 рублей, остальное составляли дом с постройками и домашний скот.
Старикам власть разрешала остаться. Нашей бабушке Устинье Васильевне предложили уехать к «благополучной» дочери в Туву, но она категорически отказалась: «Поеду туда, куда гонят эти ироды моих детей и внуков!» Оставалось решить, что делать с самой маленькой дочерью Дусей. Ей исполнился только годик. Сёстры уговорили маму оставить девочку у них. Мол, когда устроитесь на новом месте, приедете и за ней. Думали, это будет скоро, но «скоро» длилось целых тринадцать лет.
Родители долго совещались, что взять из вещей и продуктов. Объявленные нам шестнадцать килограммов груза стали обязательным ограничением. Одежды хорошей в доме не было, кроме вещей мамы. Она принесла их в дом при замужестве. Забрали все овчинные шубы, потники (войлоки), на которых спали дети, две подушки, тёплое одеяло, самотканые половики, чугунную ступу, сковороды (одну из них мама мне подарила, когда я обзавёлся семьёй, и эта сковородка до сих пор хранится у меня как дорогая реликвия) и мясорубку, которая принадлежала двум семьям (нашей и тёти Фроси). А из продуктов брать было нечего: ржаная мука, пшённая (просяная) и овсяная крупа, масло, сушёное мясо. Свежее брать не разрешалось. Зарезали только куриц, потому что их не учли при описи. Да и сохранить мясо в жару было невозможно. В общем, пару недель можно было перебиться с семьёй с нашими продуктами.
Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 37
