Одна из тетрадей, в которых Чарльз зарисовывал свои навязчивые образы, неожиданно всплыла в 1977 году. В Нью-Форесте был выставлен на продажу дом, вместе с мебелью, посудой и книгами. Заезжий книготорговец из Лондона немедленно оценил редкую находку, и вскоре был издан “Дневник Дойла”. Беспорядочные заметки, подписи, каламбуры и головоломки сопровождают рисунки акварелью, карандашом и чернилами. Карикатуры соседствуют с удивительными фантастическими видениями. Это очень трогательное отражение его страданий, попытка доказать, что он здоров и несправедливо содержится взаперти. На первой странице, под 8 марта 1889 года, карандашом написано: “Имейте все время в виду, что эта книга создана, как говорят, абсолютно сумасшедшим человеком. Где же здесь, укажите, недостаток ума или вкуса? Если вы найдете либо то, либо другое, отметьте это, и пусть это явится свидетельством против меня”.
Другая запись, от 22 мая, говорит о том, что Чарльз ощущал себя покинутым: “Я не… ладно, я отложу то, что хотел сказать, до завтра… я хотел сказать, что создал целую кучу, огромное множество работ, но мне ничего не известно об их судьбе. Я просил, чтобы их отослали миссис Дойл для издателей, но, поскольку ни она, ни другие родные не прислали мне мою книгу или альбом, наверное, они сочли, что выгоды им от этого не будет. В таком случае лучше пусть эти работы попадут к врачебной комиссии, чтобы они увидели плоды ума человека, которого считают вправе здесь держать”. Позже он снова просил, чтобы его записи переслали “бедной, дорогой Мэри”, чтобы она знала, он думает о ней. “Храни Господь ее и всех остальных, — пишет он, — которые, смею сказать, обо мне забыли”. И грустно добавляет: “А я их нет”.
На его рисунках изображены в основном феи и эльфы. Они разгуливают и порхают среди тщательно прорисованных растений и животных (вполне реальных, но значительно более крупных, чем в действительности).
На его автопортретах высокий мужчина, с длинной черной бородой и в круглых очках. А есть и такой: он протягивает правую руку Смерти с косой, а ангелы пытаются увлечь его прочь от нее. Смерть вообще нередко встречается в его рисунках. Например, он пожимает ее костлявую руку, а внизу подпись: “Уверен, для католика нет в жизни ничего лучше, чем уйти из нее”.
В тетради повсюду разбросаны словесные и карикатурные головоломки, с детским простодушным юмором. Уборщица драит пол, а внизу подпись: “Я тоже мечтаю смыться прочь отсюда…”Акварельный рисунок листа сикомора и подпись: “Рисуя этот лист, извел пять листов. Этот сикомор кого хочешь уморит”.
Он постоянно возвращается к теме своей заброшенности, грустит, что друзья и родные забыли о нем. Запись от 5 июня 1889 года: “Уверен, будь мои многочисленные работы правильно преподнесены публике, они имели бы успех, особенно у людей сходных со мной вкусов и суждений. И они принесли бы немало денег, которые я подарил бы дочерям, но, запертый здесь самым грубым образом, — что я могу? Полагаю, только в глазах ограниченных, узко мыслящих шотландцев мои шутки могут выглядеть безумием. Попадись им Чарльз Лэм или Томас Гуд, они обращались бы с ними не лучше… и ни “Очерки Элии”, ни “Песнь о рубашке” никогда не были бы написаны”.
О себе Чарльз говорит, что он “безобидный джентльмен”, и горько жалуется на свое заточение. Однако в его медицинской карте найдется немало подтверждений болезни: он периодически терял память, получал смертные знамения, нередко ложился умирать, его преследовали галлюцинации, что он в аду в окружении бесов. Он искал утешения в религии — однажды полдня провел на коленях в бильярдной с молитвенником в руках.
В январе 1891 года состояние Чарльза ухудшилось, теперь жестокие эпилептические припадки мучили его регулярно, раз в две-три недели, и, “чтобы сменить обстановку”, его перевели в Эдинбургскую клинику для душевнобольных. В отчетах врачей сказано, что он очень исхудал, поседел, по-прежнему страдает галлюцинациями и большими провалами в памяти.
Он проводил время за рисованием и молитвами. С семьей общался крайне редко. В письме к заведующему отделением Мэри называет мужа “мой дорогой, бедный Чарльз”, но ясно, что она плохо себе представляет его состояние и давно его не видела. Около полутора лет спустя Чарльза вновь перевели в другую больницу, на сей раз в Дамфри, где ему поставили диагноз “слабоумие”. Когда Мэри сообщили об этом, она написала главному врачу Дж. Рутерфорду (3 декабря 1892 года), что “душа ее скорбит по несчастному мужу, несмотря на все горе, которое принесло их семье его пьянство”. И подчеркивает, что он добродетельный, порядочный человек, “зная его, нельзя не любить”.
А вот отрывок из наблюдений лечащего врача (запись сделана 3 октября 1893 года): “Приятный, обходительный, общительный. В награду за хороший уход за ним торжественно вручил мне пустой лист, заверив, что он покрыт позолотой. Сказал, что собрал позолоту из солнечных лучей”.
Через неделю Чарльз Дойл скончался в возрасте шестидесяти одного года. Причина смерти: “долговременная эпилепсия”. В некрологе, помещенном 23 октября в журнале “Скотчмен”, были, конечно, упомянуты знаменитые родственники Чарльза, но немало добрых слов сказано и о его таланте художника, и о нем самом: “Он был дружелюбный, очень приятный в общении, добросердечный человек. Превосходный собеседник и великолепный рассказчик — человек незаурядного воображения, он отлично рассказывал истории, где вымысел и фантазия гармонично сочетались с эрудицией хорошо образованного джентльмена. Одаренный, воспитанный, неизменно приветливый, Чарльз Дойл везде был желанным гостем… Его доброе сердце и светлый талант оставят в наших сердцах благодарную память”.
О том, что он долгое время провел в сумасшедшем доме, не было сказано ни слова, но коротко упоминалось, что сын его — “способный писатель доктор А. Конан Дойл”.
Глава 2
Детство
АРТУР ИГНАТИУС КОНАН ДОЙЛ родился в Эдинбурге, в доме номер и по улице Пикарди-Плейс 22 мая 1859 года. Через два дня его крестили в католическом соборе Святой Марии, тут же по соседству. Крестной матерью была его двоюродная бабушка Кэтрин Дойл, монахиня из Килларни (в монашестве носила имя мать Игнация), а крестным отцом двоюродный дед Майкл Конан, брат его бабушки Марианны, который в то время был литературным, музыкальным и театральным критиком “Морнинг геральд”, а переехав в 1854 году в Париж, начал писать для лондонского “Арт джорнал”.
Артур родился в удачное время. Викторианская эпоха, полная самоуверенности и оптимизма, была в расцвете; Британия не только превратилась в самую промышленно развитую страну в Европе, но и в самую мощную империю. Процветание государства, впрочем, никак не отразилось на его гражданах из низших слоев общества. Средневековый центр Эдинбурга был печально знаменит ужасающими трущобами — философ Томас Карлейль назвал их “омерзительной, зловонной, дымящейся кучей камней, известки и дерьма”, — и хотя Новый город, величественный и гордый, уже вовсю строился и к концу XVIII века был завершен, Старый был по-прежнему прибежищем нищих и крыс. “Даже на главных улицах, — писал P.JI. Стивенсон в бытность студентом Эдинбургского университета, — в окнах повсюду сушится белье, а по тротуарам слоняются толпы бездельников”. Грязь и скученность вызывали различные эпидемии, и только в 1866 году, когда Артуру было семь лет, в городе по меньшей мере трижды вспыхивала холера.
