Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 38
У меня даже перехватило дыхание от их наглости. Как бы хотелось войти к ним в долю. Единственное, чего я не хотел, это самому грабить. Потому что в мозгу с детства укоренилась аксиома: сколько вор не ворует… А в тюрьму не хотелось, и не хотелось убивать и насиловать. Так уж меня воспитала родная мать. Хотя, если вдуматься, сейчас воруют все. Если не хочешь, чтобы тебя обворовывали, грабь сам. Не грабят только недоумки, слабаки и калеки.
Меня тоже грабили. Грабили, когда я возил товар, грабили, когда покупал его и когда сдавал, тоже грабили. И не всегда насильно. Часто это было вполне законно и красиво. Так почему же я сейчас не могу взять у этих парней пару их чудесных полновесных денежных мешков. Господи, я могу это сделать, и моя совесть, и биография останутся чистыми. Экспроприация экспроприаторов — кажется когда-то этот лозунг считался государственным кредо, хотя в те годы имелись в виду не коммунары.
Я даже не надеялся, что эти апостолы дадут себя обокрасть, не моргнув глазом. На это им не хватит выдержки. Но я уж нырнул бы поглубже, забился бы в норку в бескрайних просторах матушки России, когда-то я не мало по ней поколесил за удачей.
И во сне я куда-то крался, от кого-то убегал и метался, как в бреду. Моя сиделка, в конце концов, разбудила меня, испугавшись крика.
Я поднялся с постели и прошелся по комнате. Нога еще болела, но времени зализывать раны уже не было.
Настя принесла завтрак: мисочку дымящейся овсянки, хлеб, яйцо и молочный кисель в большой кружке. Тут кормили, как в санатории: белки, калории и необходимые витамины.
Но ее забота уже не умиляла. Я не отводил глаз от окна, даже уколоть себя дал без обычного заигрывания.
Бедная Настя уже не знала, что и думать. Она действительно была хорошим фельдшером, сто раз подходила ко мне, щупала лоб. Я же сидел, курил и не сводил глаз с поляны у дома.
— Хотите, выйдите погуляйте, — наконец предложила она, думая, что меня тоска по свежему воздуху заела. — Вот ватник, я его постирала и заштопала.
Я удивленно глянул на нее, потом встал и, взяв со спинки кровати бушлат, пошел к двери.
Впервые я внимательно рассматривал то место, где оказался. Деревянные дома стояли вперемежку, безо всякого плана. Я насчитал их семь. Большие и маленькие, они хаотически заполняли поляну, словно раскиданные детские кубики и некоторые из них казались совсем новыми. Видно раньше здесь, на этой земле уже что-то размещалось: не знаю, хутор, пасека, а эти ребятишки только слегка расширились.
Меня же тянуло в одно место и тянуло, как магнитом. Это место находилось слева от меня: самый большой дом в коммуне с надписью: «Людям простое человеческое счастье». Мысль конечно не новая, но хорошая. Я, волоча ногу, направился туда, дотащился до крашенного крыльца в три ступеньки и свалился на предпоследнюю, прислонившись спиной к следующей. Все это было натурально: больной человек греется на осеннем солнышке, сидит на крылечке. А я просто млел от близости того денежного мешка. И настороженно прислушивался. Окно возле самого крыльца было открыто, и оттуда слышались мужские голоса.
— Апостолы, — начал разбирать я. Далось им это слово.
Мне, между прочим, тоже, так что зря они там обиделись.
— Для апостолов нас маловато, — услышал я знакомый голос. Андрей говорил как-то особенно, с легким нажимом. Его легко было слушать.
— Как это? Нас все же 11.
— А апостолов было 12.
— Было да не было. Что это, взвод ОМОНа, что ли.
Несколько голосов хихикнуло, а первый голос продолжал:
— Целибат нашел себе…
— Целибат! — возмутился голос Андрея, — Целибат! Всю российскую журналистику интересует только наш целибат.
— Это точно.
— А что это такое?
На этот раз никто не рассмеялся. Голос придурка поперхнулся, а я прямо почувствовал, что там, внутри, все напряглись.
— Безбрачие. — бесстрастно проговорил Андрей. — Безбрачие ессеев и первых христиан.
— А. Ругань значит, нехорошее слово. Вот падлы газетные.
— Тихо. Рембо. Успокойся.
Ну и имена у них. Крутые.
— Успокойся. Лежать.
Я обернулся, слыша за спиной мелкую дробь. Скрипнула дверь. Боже. На пороге стоял бурый волк ростом с хорошую овчарку и тихо урчал, обнажив клыки. Глаза его, глубокие, звериные, смотрели на меня и меня бросило в дрожь от этого взгляда.
— Рембо!
Андрей вышел, широко распахнув дверь и остановился рядом с волком.
— Это ты? Что ты тут делаешь?
Я поднимался и никак не мог подняться, потому что руки и ноги тряслись от страха. Наконец встал и кое-как утвердился, прислонившись спиной к столбу.
— Почему ты тут сидишь?
— А что, запрещено? — спросил я, стараясь казаться независимым, и выглядело это очень глупо.
— Очухался?
— Да вроде.
— Тогда входи. Рембо — место.
Так вот кто у них Рембо. Волк поднял морду выше, заскулил, опустил голову и, развернувшись, по-собачьи неохотно затрусил в дом.
Андрей посторонился, и я с еще большей неохотой, чем старина Рембо, потащился по ступенькам лестницы. Ногу я прямо-таки волочил, как бревно, даже больше, чем было нужно и увидел в глазах апостола Андрея сочувствие.
— Двенадцатый апостол, — приветствовал меня краснорожий мужик, которого я видел из окна.
— О-о-о, — вторили ему его подпевалы.
Я остановился чуть не в дверях, разглядывая их, и Андрей подтолкнул меня сзади.
— Хорошее число. Проходи и садись.
Мне ужасно не хотелось привлекать к себе ничье внимание, но что поделаешь. Буркнув: «Здрасьте», я проковылял к ближайшему стулу.
— Так вот, братья, нас теперь 12. Андрей первозванный, — он ткнул себя в грудь. — Симон-Петр, — краснорожий привстал и поклонился. — Филипп, Иоанн…
Черноусый, похожий на кавказце, глупо хохотнул.
— Фома.
— Неверующий что ли?
— Ха-ха-ха.
— Иаков…
— Кто-кто?
— Варфоломей…
— Е-мое.
— Матфей.
— Я что ли?
— Иаков Алфеев и Симон Зелот. Иуда Иаковлев и…
— Иуда Искариот.
Я слышал уже от бабушки эту легенду, и меня кинуло в жар.
Все вокруг захохотали. А я почувствовал себя как на раскалённой сковородке.
— Обед.
В открытую дверь вошла женщина в платке, завязанным сзади.
— Идемте в столовую, Андрей Григорьевич.
— Спасибо. Идемте, братья, после обеда займемся нашей работой.
Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 38
