— Дай-ка я похозяйничаю, — вызвалась Морин.
Она поднялась, взяла со стола Питера коробку с чаем, вскрыла пластиковую наклейку наманикюренным ногтем, вытащила два круглых пакетика и бросила их в две разнокалиберные, со следами чая, кружки. С точки зрения Морин, стереотипы в отношении ирландцев и алкоголя были сильно преувеличены; настоящим ирландским пристрастием был именно этот напиток.
Морин опытной рукой закончила приготовления и вручила дымящуюся кружку кузену, усаживаясь на стул, стоящий напротив его стола. Держа кружку в руке, Морин минуту прихлебывала чай, чувствуя на себе благожелательный взгляд голубых глаз Питера. Она так спешила увидеть его, но теперь не знала, с чего начать. Священник первым прервал молчание.
— Она вернулась, правда? — спросил он мягко.
Морин вздохнула с облегчением. В те минуты, когда она думала, что находится на грани безумия, Питер был рядом с ней. Родственник, священник, друг.
— Угу, — неразборчиво буркнула она, что было на нее не похоже. — Она вернулась.
Питер беспокойно ворочался в кровати, не в силах уснуть. Разговор с Морин сильно встревожил его. Он беспокоился о ней и как ближайший родственник, и как духовный наставник. Хили знал, что ее видения будут возвращаться снова и снова, и ждал, когда это произойдет.
Когда Морин только вернулась из Святой Земли, ее тревожили видения страдающей женщины царственного вида в красном плаще, женщины, которую она видела в Иерусалиме. Ее видения всегда были одинаковыми: она среди толпы на Via Dolorosa. Иногда картины могли незначительно отличаться друг от друга в каких-то второстепенных деталях, но они всегда были пронизаны чувством глубокого отчаяния. Именно яркость ощущения беспокоила Питера, его достоверность в описаниях Морин. В этом было что-то непостижимое, что-то, порожденное самой Святой Землей, ощущение, с которым Питер сам впервые столкнулся, когда учился в Иерусалиме. Чувство близости к чему-то древнему — и божественному.
После своего возвращения из Святой Земли Морин проводила долгие часы в международных телефонных разговорах с Питером, который в то время преподавал в Ирландии. Все понимающий и обладающий независимым умом кузен уже начал сомневаться в ее рассудке, а яркость и частота видений стала его серьезно беспокоить. Хили попросил о переводе в университет Лойолы, зная, что получит немедленное согласие, и сел на самолет до Лос-Анджелеса, стараясь быть поближе к кузине.
Четыре года спустя он боролся со своими мыслями и совестью, неуверенный, что нашел лучший способ помочь Морин. Он хотел бы, чтобы она встретилась с некоторыми его старшими товарищами по Церкви, но знал, что сестра вряд ли согласится. Питер был последней связью, которую она позволила себе сохранить от своего прежнего католического окружения. Морин доверяла ему только потому, что он был ее семьей — и потому что он был единственным человеком в жизни, который никогда не подводил ее.
Питер сел на кровати, поняв, что сегодня ночью все равно не сможет уснуть, и стараясь не думать о пачке «Мальборо» в ящике ночного столика. Он пытался избавиться от этой дурной привычки — и именно поэтому предпочел жить один в квартире, а не в доме для иезуитов. Но напряжение было слишком велико, и Хили поддался греху. Закурив сигарету, он глубоко вздохнул и стал размышлять над проблемами, с которыми столкнулась Морин.
В ней всегда было что-то особенное, в его маленькой, беспокойной американской кузине. Когда мать привезла ее в Ирландию, она была испуганной одинокой семилетней девочкой с протяжным южным произношением. Будучи старше на восемь лет, Питер взял Морин под свое крыло, познакомив ее с местными деревенскими ребятишками — и пообещав поставить фонарь под глазом любому, кто осмелится смеяться над смешным акцентом новенькой.
Но прошло не так много времени, и Морин приспособилась к своему новому окружению. Она быстро излечилась от прошлых душевных травм, полученных в Луизиане, когда ирландские туманы приняли ее в свои дружеские объятия. В этой стране она нашла свое убежище. Питер и его сестры брали ее с собой в долгие прогулки, показывая красоту реки и предупреждая о болотных трясинах. Они все вместе проводили долгие летние дни, собирая дикую ежевику, которая росла на семейной ферме, и играя в футбол, пока не сядет солнце. Со временем местные ребятишки приняли Морин в свой круг, и девочка стала более спокойно бродить по окрестностям и могла раскрыть свою истинную натуру.
Питер часто размышлял над определением слова «харизма», каким его использовала по отношению к сверхъестественным явлениям ранняя церковь: харизма, божий дар, божественная сила. Возможно, оно подходило к Морин в более буквальном и глубоком смысле, чем кто-либо мог представить. Он вел дневник своих споров с ней, начиная со времен тех первых долгих телефонных разговоров, где излагал свои взгляды на значение ее видений. И он ежедневно молился, чтобы Бог указал ему путь. Если Морин избрана Богом для исполнения какого-то предназначения, связанного со временем Страстей Господних, то ему действительно потребуется максимум указаний от Создателя. Или от Церкви.
Chateau des Pommes Bleues
Французская провинция Лангедок
Октябрь 2004 года
«Мари де Негр сделает свой выбор, когда настанет время для прихода Долгожданной. Той, кто рожден в день пасхального агнца, когда день равен ночи, той, кто есть дитя воскресения. Той, кто несет в себе Сангре-эль, будет дарован ключ к видению Черного Дня Черепа. Она станет новой Пастушкой Пути».
Лорд Беранже Синклер мерил шагами натертые до блеска полы своей библиотеки. Языки пламени из огромного каменного камина бросали золотые блики на фамильную коллекцию бесценных книг и рукописей. Превратившееся в лохмотья знамя висело под стеклом в витрине, которая тянулась во всю длину огромного камина. Некогда белая, а теперь пожелтевшая ткань была украшена потускневшими золотыми лилиями. На полотнище было вышито двойное имя «Jhesus-Maria», но его могли видеть только те немногие, кто имел возможность приблизиться к этой реликвии.
Синклер цитировал пророчество вслух по памяти, со своим легким шотландским акцентом раскатисто произнося «р». Беранже знал слова предсказания наизусть; он выучил их еще маленьким мальчиком, сидя на коленях у деда. Тогда он не понимал значение этих строчек. Это была всего лишь игра на запоминание, в которую он играл со своим дедушкой, когда проводил лето в обширном семейном поместье во Франции.
Мужчина замедлил шаг, чтобы остановиться перед искусно сделанной родословной, генеалогическим древом, росшим на протяжении столетий, которое было изображено на дальней стене, простираясь во всю ее ширь от пола до потолка. Монументальная фреска отражала историю славных предков Беранже.
Эта ветвь семьи Синклер была одной из самых старых в Европе. Первоначально звавшиеся Сен-Клер, они были изгнаны с континента в тринадцатом веке и нашли убежище в Шотландии, где их фамилия впоследствии приобрела свою нынешнюю форму. Предками Беранже являлись, в частности, король Англии Яков I и его печально известная мать, Мария, королева Шотландская.
