«Эти простые идеи показывают нам фундаментальную природу денег. Очевидно, что их основная цель – измерять и записывать долги и обеспечивать их переход от одного человека к другому; и какие бы средства ни были для этого использованы, будь то золото, серебро, бумага или что-то иное, они и будут деньгами. Следовательно, мы можем поставить знак равенства между деньгами и передаваемым долгом. То, что в какой-либо форме отображает передаваемый долг, есть деньги; и из какого бы материала ни были изготовлены деньги, они отображают передаваемый долг, и более ничего».
Как мы увидим далее, идея о передаче долга оказалась в истории денег критически важной. Именно она, а не эволюция денег из некой бартерной экономики позволила обществу как таковому и экономике как его части развиваться. Вряд ли мы злоупотребим вниманием читателя, если снова процитируем Маклауда (предлагая только сделать скидку на чисто викторианскую мелодраматичность его высказывания):
«Если задаться вопросом, кто совершил открытие, затронувшее человечество глубже всех прочих, то мы смело можем ответить: тот, кто впервые понял, что долг – это товар, который продается».
Чрезвычайно важно понять значение этого третьего элемента денег. Он объясняет, что именно определяет ценность денег и почему деньги, хотя они и являются только отражением кредита, не могут быть созданы кем угодно по желанию. Чтобы продавец принял в качестве оплаты долговую расписку, надо, чтобы он был убежден в двух вещах. Во-первых, имел основание верить, что должник, чье платежное обязательство он намерен принять, способен это обязательство покрыть. Иначе говоря, ему необходима уверенность в платежеспособности того, кто «печатает деньги». Одного этого будет достаточно, чтобы обеспечить существование системы обоюдного кредитования. Требования к созданию денег еще строже. Чтобы кредит стал деньгами, продавцу необходимо знать, что третья сторона будет готова принять его в качестве платы за те или иные товары или услуги. То есть продавец должен верить, что кредит является и будет являться в будущем передаваемым – что рынок для этого типа денег отличается ликвидностью. От того, насколько крепка эта вера, зависит легкость, с какой долговые расписки будут циркулировать в обществе в качестве денег.
Именно за счет третьего критически важного элемента – передаваемости – деньги, выпущенные правительством (или поддерживаемыми правительством банками), считаются чем-то особенным. Действительно, существует влиятельная школа экономической мысли – хартализм, утверждающая, что только государство и его агенты способны на эмиссию денег. Однако история с закрытием ирландских банков наглядно показывает, что это утверждение не соответствует истине. Система создания и погашения кредитов не обязательно нуждается в одобрении правительства. Официальная система – банки – почти семь месяцев находилась вне игры, но деньги никуда не пропали. Так же как затонувшие раи, ассоциировавшиеся с деньгами банки внезапно исчезли (а вместе с ними исчез официальный аппарат погашения и учета кредитов), но деньги продолжали существовать.
Закрытие ирландских банков показало, что для денег совершенно не важна официальная атрибутика: банки, кредитные карты, бумажные деньги с водяными знаками и тому подобное. Все это может испариться, но деньги все равно останутся как система кредитов и долгов. Она расширяется и сжимается подобно сердцу, и ее пульсация не дает замереть торговому циклу. Единственное, что имеет значение, – это наличие выпускающих «кредитные расписки» лиц, которых население считает кредитоспособными, и широко распространенная уверенность в том, что эти «расписки» будут приняты третьей стороной. Банкам и правительствам легко удовлетворить обоим этим требованиям; частным компаниям, не говоря уже об отдельных личностях, сделать это труднее. Однако, как показал пример Ирландии, эти правила можно порой обойти. Когда официальные структуры рушатся, общество с неожиданной ловкостью находит им альтернативу.
Ну и что?
Приятеля-бизнесмена мой рассказ явно не впечатлил.
«Ладно, – сказал он, – допустим, ты прав. Может быть, при ближайшем рассмотрении моя – то есть Адама Смита – теория и не идеальна. Но у меня к тебе вопрос. Ну и что? Какая разница, если считать деньги общественной конструкцией, а не вещью? И какая разница, зависит эта конструкция от государства или нет?»
Это совершенно правильные вопросы, ответил я. Ведь, по сути, я и завел этот разговор, желая по-новому взглянуть на устоявшиеся теории. Однако смена точки зрения может далеко завести. Поскольку рассчитывать только на себя было бы с моей стороны опрометчиво, я решил обратиться к авторитетам. Например рассказав здесь любимую историю великого физика Ричарда Фейнмана.
Одну из своих телевизионных лекций он посвятил объяснению того, как умение ученого по-новому посмотреть на проблему порой приводит к радикальной смене мировоззрения и почему мы, находясь в плену предубеждений, считаем подобный поворот мысли парадоксальным. В качестве примера он продемонстрировал простенький трюк, заставив при помощи пластиковой расчески двигаться лист бумаги. Достаточно несколько раз провести расческой по волосам, в затем поднести ее к бумаге, и возникшее статическое электричество довершит за вас все остальное. Сколько бы раз вы ни наблюдали этот фокус, он всегда удивляет. Почему? Потому что мы привыкли связывать силу с чем-то видимым: например, беря в руку расческу, мы чувствуем ее вес и сопротивление материала, и потому воздействие расчески на волосы нас не удивляет. Но вот невидимые силы – например электромагнитное поле, притягивающее бумагу к расческе, – кажутся нам волшебством. На самом деле мы видим ситуацию шиворот-навыворот. Именно невидимая сила – электромагнитное поле – является в физическом мире фундаментальной. Невидимое электромагнитное поле и есть настоящая причина того, что мы наблюдаем кажущееся нам волшебством воздействие статического электричества и данную нам в ощущениях плотность окружающего мира.
