Внезапно он увидел мужчину в зеленоватом пальто, который зажигал на улице тот единственный газовый фонарь, что был в поле его зрения, и испытал чувство отрешенности от всего на свете; его дочь закашлялась, а он не оглянулся, его сына, лежащего в колыбели, может быть, снова вырвало, а он смотрел вслед удаляющейся мужской фигуре и рвался туда, с неудержимой силой жаждал уйти, тоже шагать вот так, в темноту…
Только бы идти — неважно куда!
Он даже спустился в свой кабинет — без причины, или, может быть, собрался уйти? Он долго стоял там неподвижно, будто в растерянности, и вздрогнул, когда кухарка — та самая, что присутствовала при его рождении, теперь-то она умерла, — вбежала, еще не сняв шляпу, в митенках, с застывшими на морозе руками:
— Да вы что, оглохли, не слышите? Маленькая так кричит, что сердце разрывается!
И вот теперь он был на улице. Он шагал. Почти с испугом смотрел на тени, что проскальзывали мимо, чуть не задевая его, по этим темным улочкам, кишащим невидимой жизнью, перепутанным, уводящим в бесконечность.
Еще ему запомнилось, как он прошел наискось через площадь Вогезов, как перекусил где-то рядом с площадью Бастилии в маленьком ресторане, где мраморные столы были покрыты бумажными скатертями.
— До завтра!
Потом он прогулялся вдоль Сены. И в этом тоже было что-то от невольного исполнения ритуала, заданного давно.
Им все еще владело смущение, он испытывал неловкость. Он и вправду был еще слишком незрелым. Чтобы действовать как надо, чтобы идти до конца, ему следовало спуститься по одной из этих каменных лестниц, ведущих к воде. Каждый раз поутру переезжая через Сену, он бросал взгляд под мосты. Это он тоже делал, чтобы оживить одно очень давнее воспоминание, еще из времен учения в коллеже Станислас, откуда он, случалось, возвращался пешком; вот так брел однажды небрежно, не торопясь, и под Новым мостом увидел двух стариков, двух типов без возраста, взлохмаченных и седых, словно заброшенные статуи. Они сидели на груде камней, один жевал колбасу, другой обматывал себе ступни хлопчатобумажными портянками.
Он понятия не имел, который час. Ни разу не побеспокоился об этом с той минуты, как вышел из банка. Улицы пустели. Автобусы проходили все реже. Потом стали появляться группы людей, которые переговаривались очень громкими голосами, должно быть, возвращались из театров и с киносеансов.
Согласно своему замыслу, он должен был подыскать гостиницу низшего разряда вроде той, которую он недавно видел в переулочке близ площади Вогезов. Ему все еще претили подобные заведения. Наверное, из-за его костюма и трехсот тысяч франков.
Недалеко от бульвара Сен-Мишель он зашел в скромный, но приличный отель. Оттуда пахло кухней. Ночной сторож в шлепанцах долго перебирал ключи, наконец выдал ему один:
— На пятом… Вторая дверь… Постарайтесь не шуметь…
Впервые за сорок восемь лет — можно сказать, что это его подарок себе на день рождения, о котором все забыли! — он был совершенно один. Но человеком с улицы он еще не стал.
Снова его томил этот вечный страх кого-то шокировать, оказаться не на своем месте. Нет, это была не робость. Он не стеснялся себя, но боялся стеснить других.
Вот уж добрых десять минут он бродил вокруг тесного домика, отыскать который стоило немалого труда. День выдался солнечный; мясные и молочные лавки ломились от пахучих товаров, рынок улицы Бюси наводняла суетливая толпа домашних хозяек и торговцев, такая густая, что он насилу пробивался сквозь нее.
Невольно стыдясь этого инстинктивного жеста, господин Монд снова и снова щупал свои карманы, проверяя, на месте ли банкноты. А в самом деле, как быть, если придется переодеваться в присутствии посторонних?
Какое-то время он обдумывал этот вопрос. Выход нашел, но требовались бумага и веревка. С бумагой затруднений не предвиделось. Достаточно купить в первом попавшемся киоске несколько газет. Но не смешно ли покупать целый моток веревки, когда нужен лишь какой-то обрывок?
Однако придется. Господин Монд не торопясь прошелся по этому кварталу, но здесь всюду торговали одними продовольственными товарами. Наконец он набрел на магазин канцелярских принадлежностей.
Не мог же он сделать это у всех на глазах! Зашел в бистро, заказал кофе, спустился в туалет. Он находился в подвале, возле полок с бутылками. Дверь не запиралась. Внутри ничего не было, кроме дырки в сером цементном полу, а закуток был такой тесный, что приходилось задевать плечами стены.
Он завернул деньги в бумагу, основательно обмотал пакет веревкой, сбросил в дыру остатки бумаги и веревочный моток, а когда спустил воду, она хлынула с такой силой, что забрызгала его штиблеты и брюки.
Он забыл выпить заказанный кофе. Ему казалось, что он выглядит подозрительно, и он оглянулся, чтобы проверить, не провожает ли бармен его глазами.
Теперь надо было войти в тот тесный домик с крашеным голубым фасадом, на котором чернели буквы:
Продажа и прокат одежды
— Вам известно, что делает Жозеф с одеждой, которую вы ему отдаете?
Такой вопрос, причем агрессивным тоном, в один прекрасный день задала ему жена.
— …Он ее перепродает фирме на улице Бюси. Поскольку вы все отдаете почти новым…
Это было преувеличением. Она всегда все преувеличивала. Сам факт денежных трат доставлял ей страдания.
— Не понимаю, с какой стати мы обеспечиваем ему этот дополнительный доход при том, что он получает плату, и плату щедрую. Ему достается куда больше, чем он заслуживает…
Он вошел. Маленький человечек, скорее всего армянин, встретил его без удивления, какого он ждал и опасался. Господин Монд залепетал:
— Я бы хотел костюм… очень простой костюм… неброский… Не знаю, понимаете ли вы, что я хочу сказать…
— Но тем не менее добротный, не так ли?
Если бы хватило смелости, он сказал бы: «Костюм, как у всех».
Они были развешаны по всему дому, во всех комнатах — костюмы для улицы, выходные костюмы, одежда всех видов, на все случаи, для верховой езды и даже две униформы полицейского, одежда — это же главное.
— Достаточно темного цвета, верно?.. И не слишком новый…
Потом пришлось поволноваться, ведь его повели на третий этаж, а сверток он оставил в первой комнате. Что, если его украдут?
Ему показывали костюмы, но почти все были либо тесноваты, либо со слишком длинными рукавами и штанинами. Он стоял посреди комнаты в кальсонах, когда вошла женщина, жена продавца. Ей надо было что-то сказать своему мужу, а на него она и внимания не обратила.
За кого они его принимают? Наверняка за субъекта, который скрывается. За вора, убийцу, несостоятельного должника! Он страдал. Такая метаморфоза мучительна. Ничего. Зато не пройдет и часа, как он станет свободным.
— Вот пиджак, будто на вас сшит. Только не уверен, что к нему найдутся брюки. Жаль, но нет. Хотя, постойте… Примерьте-ка эти, серые…
