— Как у вас хорошо, — говорит она и накладывает в блюдечко абрикосовое варенье. — Это вы сами варили?
— Что ты! Это покупное.
— И я ничего не умею. Разве что рисовать. — Она огорченно разводит руками.
— Ничего, выйдешь замуж, научишься.
— Замуж? Но ведь это же страшная гадость!
— Что — гадость?
— Ну это… Что между мужчиной и женщиной бывает. По-моему, самое отвратительное, что есть на свете, — это лицо мужчины в момент так называемой «страсти». — Она кривится.
— Ну, это тебе, деточка, неудачные мужчины попадались.
— Мне? Мужчина? — Полина взмахивает чайной ложкой, абрикосовое варенье падает ей на жакет. — Я девушка!
— Но откуда же ты тогда знаешь…
— Я не знаю, я совсем не знаю, но могу себе представить! — Все лицо ее вплоть до рыжих завитушек изображает омерзение. — Животные!
— Да за что же ты так ненавидишь мужчин?
— Я не мужчин, вовсе не мужчин, женщины еще гаже! Особенно беременные.
— Но почему?
— Да потому что все войны на свете из-за этих грязных баб, из-за того, что им нужно набивать нору все новыми и новыми тряпками. Они же все время беременеют!
Вторая капля варенья капает на жакет и медленно ползет вниз, оставляя за собой липкий коричневатый след. Эта медленно ползущая капля почему-то особенно раздражает меня, и я резко выкрикиваю:
— Ну знаешь, твое стремление к парадоксальности не знает никаких границ!
— А кто их определил, эти границы? Опять-таки женщины. Вот, например, крылатые муравьи после полового акта теряют свои крылья и больше никогда не летают.
— При чем здесь муравьи?! При чем здесь муравьи?! Мы говорим совсем о другом.
— Нет, мы говорим именно об этом! — Глаза Полины торжествующе сверкают. — Если твое предназначение — откладывать яйца, то крылья уже не нужны. Для того чтобы оставаться в границах, в рамках, в норме — в муравейнике! достаточно уметь ползать. А крылья — это совсем для другого.
— Да где же логика? — Я с ненавистью смотрю на коричневую каплю, переползающую с серого жакета на красную юбку. — То ты мужчин ненавидишь, то женщин. Дай тебе волю, так ты всех кастрируешь и стерилизуешь.
Я резко встаю из-за стола и ухожу на кухню.
Через минуту там появляется Полина. Она нервно теребит ворот жакета и сконфуженно улыбается.
— Я вовсе не хотела вас обидеть, — шепчет она. — Я ведь вам стольким обязана. Мне бы совсем не хотелось, чтобы мы поссорились из-за какой-то ерунды.
— Это не ерунда, — дрожащим голосом отвечаю я.
— Ерунда! Не хватало еще, чтобы мы поссорились из-за каких-то дурацких абстракций!
— Ничего себе абстракции! Я ведь все-таки тоже — мужчина.
— Ну какой же вы мужчина? Вы же добрый.
Я роняю в раковину ложку, которую раздраженно вертел в руках, и начинаю смеяться. Полина вторит мне сперва робко, а потом все громче и громче.
Но чаще всего она бывала такой чуткой. Я улыбался — и лицо ее вспыхивало улыбкой. Я хмурился, и лицо ее покорно копировало мою мимику, и за это я прощал ей все. Ведь она была такая слабая и беззащитная!
— Пал Сергеич, ты где такое чучело откопал? В спецзаказе, что ль, выдали?
— В спецзаказе.
— Ну ладно, ладно, не злись! — Соседка Татьяна с двумя раздувшимися авоськами в руках стояла, преграждая мне путь. — Родственница, что ль?
— Родственница, родственница. — Я попытался прошмыгнуть мимо, но все пространство от стенки до перил было плотно заполнено Татьяной и ее авоськами.
— А ежели родственница, так что ж на тебя не похожа? Ты мужчина интересный, а эта — прям глиста в обмороке.
— Татьяна Петровна, вы бы все-таки выбирали выражения!
— Так, значит, не родственница.
— Да вам какая разница?
— Как — какая? А что ж это, тут всякие подозрительные личности поселяться будут, а мне какая разница? Я ведь домовый комитет.
— Извините, Татьяна Петровна, боюсь на перерыв попасть.
— О, магазин — это дело святое! Особливо ежели пивка для рывка. Ладно, иди, а то еще и впрямь опоздаешь.
Вечером я застал Полину в слезах.
— Что? Что случилось?
— Эта женщина, — выхлипнула она.
— Какая еще женщина?
— Толстая. Она, наверно, беременная.
— Кто беременная? Теперь ты будешь шарахаться на улице от каждой беременной! Мало мне кузнечиков. Она что, тоже прыгнула на тебя?
В ответ Полина зарыдала еще громче.
— Ну что ты? Что с тобой?
— Она сказала, что без прописки нельзя. И что она домовый комитет.
Я начал догадываться, в чем дело.
— С тобой что, Татьяна разговаривала? А зачем ты всякую дуру слушаешь?
— А вы меня теперь не выгоните?
— Ну уж если прежде не выгнал… — шучу я и осекаюсь: девочка смотрит на меня с таким ужасом, что я неожиданно для самого себя порывисто наклоняюсь к ней и целую ее горестный зареванный рот.
Она слабо всхлипывает и утыкается головой мне в живот.
Ночью мне приснилось, будто я стою на эскалаторе в метро. А на его полированной фанере матово светятся белые шары, похожие на гигантские коконы, и я еду вниз и трогаю коконы рукой. От моих прикосновений они размягчаются и начинают нежно посапывать.
— Желаете приобрести? — Розовощекий мужчина с нежной пролысиной в черных волосах неожиданно материализуется рядом со мной.
— А разве их можно купить? — удивляюсь я.
— Да не то что можно. Прямо-таки нужно, голубчик. Вы их этим очень поддержите. Какой желаете — помельче, покрупнее?
— Не знаю, — смущаюсь я. — Сами понимаете, ответственность.
— Да уж если приручите… — Он ласково гладит коконы. «Ня-ня-ня», пищат коконы, разевая беззубые ротики-ранки.
— Да они же у вас голодные! — возмущаюсь я. — Во сколько они завтракали?
— Завтракали? — мнется розовощекий. — Понимаете, как бы вам объяснить? Они еще не совсем родились. Все зависит от обстоятельств. Впрочем, у вас вряд ли еще будет такой шанс.
— Беру, — поспешно говорю я.
— Вы в этом уверены? — недоверчиво улыбается он. — Кого хотите? Самца? Самочку?
— Я хочу девочку.
— О, у вас тонкий вкус.
На следующий день я опять застал ее в слезах. Она подняла ко мне припухшее личико и хрипло выкрикнула:
— Они сказали, что моими рисунками только детей стращать. И что у меня женская рука. А я им сказала, что у них мужская нога.
