В издательстве «Ардис» мне довелось выступать в роли редактора русского издания книги профессора Стивена Коэна «Бухарин»[17]. Автор пытался изобразить своего героя «хорошим коммунистом», который мог бы, придя к власти, повести Россию совсем по другому пути и позволил бы ей воспользоваться всеми плодами «правильно применяемых передовых идей марксизма и социализма». Если аргументов и цитат профессору не хватало, он вставлял «одна женщина на Красной площади сказала мне» – это должно было показать, как глубоко он погружался вглубь исследуемого предмета – Советской России.
В 1980 году славянская кафедра университета пригласила меня сделать доклад по моей книге «Без буржуев», только что вышедшей в Германии в издательстве «Посев»[18]. Когда я дошёл до главы, объясняющей, почему в СССР нет безработицы (заводы должны были любой ценой увеличивать выпуск продукции, независимо от того, есть на неё спрос или нет), один слушатель встал и демонстративно покинул аудиторию. Потом мне объяснили, что это профессор, который уже много лет расписывал студентам все «преимущества положения рабочего класса при социализме».
Вообще говоря, находиться в оппозиции к правящему режиму – традиционная роль интеллигента в любой стране. Мы в СССР шёпотом на кухнях поносили своих правителей, американцы громко и красноречиво разоблачали своих. Так как в условиях холодной войны противоборство с мировым коммунизмом часто использовалось как оправдательный аргумент в американской политике, университетский народ страстно искал идейных опровержений антикоммунистической пропаганды. В ответ на наши рассказы о родственниках, погибших в Большом терроре в 1937–1938, нам часто приходилось слышать в ответ: «Да, конечно, и у нас тоже были ужасные годы маккартизма. Все правители одинаковы, все отвратительны».
Сергей Довлатов писал мне в письме 1986 года: «Воннегут с женой однажды минут двадцать убеждали меня, что Сталин и Рейган – одно»[19].
В середине 1980-х Иосиф Бродский преподавал в одном из университетов штата Массачусетс. Как-то мы обсуждали с ним идейные веянья в академической среде, и я спросил:
– При твоём горячем антикоммунизме, при твоей открытости всему метафизическому и религиозному как они тебя терпят?
– Как клоуна, – ответил он.
Советский пропагандистский аппарат умело воздействовал на американскую профессуру. За опубликование антисоветской статьи исследователю могли закрыть въезд в СССР, лишить его возможности приезжать во главе группы студентов, что практически означало конец карьеры. Пекинское руководство шло ещё дальше: наказывало весь университет. Одному лингвисту из Стэнфорда было разрешено прожить полгода в глухой китайской деревне. Он, вернувшись, опубликовал статью о старинных диалектах, но не удержался – вставил описание абортов на восьмом месяце, проводившихся по приказу правительства. За это в визах было отказано стэнфордским археологам, историкам, географам. Они потребовали увольнения «безответственного» коллеги, и администрация удовлетворила их просьбу.
То, что мы застали в американских университетах 1980-х годов, было в значительной мере результатом настоящей студенческой революции, произведённой в 1960-х. Об этой революции написаны тысячи книг и статей, большинство – в тоне ностальгически-восторженном. Участники вспоминают, как они устраивали демонстрации протеста против расизма и войны во Вьетнаме, требовали изменения учебных программ, терроризировали профессоров и администрацию, нарушали все писаные и неписаные правила. Но раздаются и трезвые голоса, вспоминающие эти бунты с горечью и осуждением.
Профессор Эллан Блум в эти годы преподавал в Корнелльском университете. В своей книге «Закрытие американского разума» он писал: «Сейчас модно говорить, что перемены несли много положительного – большая открытость, меньше жёсткости, свобода от авторитетов… Однако что касается университетов, то для них всё это обернулось катастрофой… Отмена существовавших учебных программ не улучшала качества образования. Невозможно заменить что-то, не предлагая ничего взамен… Наркотики стали частью жизни; все ограничения в сексуальной жизни были отброшены; требования академической успеваемости ослаблены до предела. Все эти привилегии маскировались красивыми ярлыками: индивидуальная ответственность, духовный рост, приобретение жизненного опыта, самовыражение, раскрепощение. Никогда в истории людям не удавалось достичь такого совпадения морального и приятного»[20].
В эти же годы начали набирать силу идеи «мультикультурализма». Объявить какие-то творения или какие-то стадии цивилизации выше других означало впасть в грех элитизма. Вигвамы индейцев, кибитки кочевников, чукотские яранги, иглу эскимосов должны были рассматриваться в истории культуры с таким же почтением, как Парфенон, Колизей, собор Святого Марка, Ватикан. Тот же культ равенства, который насаждался в школах, являл себя с удвоенной силой в университетах.
С другой стороны, именно между университетами шла и идёт скрытая, но яростная борьба за то, чтобы подняться на несколько ступенек выше в ежегодно публикуемых списках общенационального ранжирования высших учебных заведений. Гарвард, Йель, Корнелл, Коламбия, Принстон, Стэнфорд и несколько других прочно удерживают свои позиции на вершине этой пирамиды. Остальные же постоянно прилагают усилия к улучшению своей репутации. Ибо каждый подъём на следующую ступеньку улучшает шансы на получение государственных грантов на всевозможные исследования и даёт возможность повышать плату, взимаемую со студентов.
Репутация университетского преподавателя в огромной степени зависит не от педагогических талантов, а от умения придумывать эффектные темы для научных исследований и добывать субсидирование для них. В СССР мы любили потешать себя анекдотами о темах научных диссертаций типа «Роль металлического стержня в ящике библиотечного каталога». Но и в Америке множество так называемых «научных исследований» не поднимаются над этим уровнем. Большие средства выделялись Национальным гуманитарным центром (National Endowment for Humanities) на изучение старинных арф в Уганде, охоты на енотов в Канаде или ловли рыбы руками в водах Амазонки[21].
Охота за грантами отнимает так много времени и сил у профессоров со стажем, что они вынуждены передоверять преподавание аспирантам, а порой и старшекурсникам, которым для этой цели присваивается звание ассистентов. Те же, кто достиг заветного пожизненного теньюра, предпочитают преподавать не то, что требуется по изучаемому предмету, а продвигать свои любимые идеи. Кафедра истории может предложить студентам курс по истории кино, но не включить в программу историю европейских стран. Кафедра философии станет рекламировать курсы по феминизму, но «забудет» включить курс по «Логике» Аристотеля[22].
