Ознакомительная версия. Доступно 5 страниц из 23
Рассказ римского летописца подтверждается депешей миланских послов, Джованни Арчимболди, епископа Наваррскаго, впоследствии кардинала, и Никодима Транкедини де Понтремоли. «Тогда, – писали они 25 мая к Галеаццо Сфорца, – папа велел войти послу князя русского. Он в нашем присутствии в нескольких словах выразил уважение таким образом, что это имело вид молчаливого признания повиновения, и предложил две связки соболей, числом 100 или около того. Папа принял их с удовольствием и после нескольких благодарностей и комплиментов снова благодарил посла за то, что тот явился от имени своего господина заключить брак с сестрой молодых господарей, живущих здесь. Он назвал ее дочерью апостольского престола и святой коллегии кардиналов ввиду того, что она издавна воспитывалась здесь на счет святой церкви. По этой же причине он хотел, чтобы обручение совершилось в базилике князя апостолов св. Петра и Павла, но не сказал, в какое время. Мы думаем, что это будет скоро».
Если рассказ Маффеи, секретаря кардинала Амманати, имевшего все данные для получения верных сведений, неоспорим во всем, что касается происшествий, совершавшихся пред его глазами, нельзя сказать того же о том, что ускользало от его личной проверки. Здесь есть фактические ошибки, которые важно указать. Во-первых, Флорентийский собор никогда не был принят Москвой, наоборот, едва он был обнародован в 1441 году, как уже был отвергнут с ужасом. С Исидором, его главным поборником, поступили как с отступником, заковали его в оковы, и только бегство спасло его от жестокого наказания. Справедливо, что булла Евгения IV была принята в Киеве, религиозном центре русских провинций в Польше, но последние, образовав отдельную митрополию в 1458 году, признали власть папы и совершенно отделились от Москвы. Великие же князья, стойкие в своей системе, никогда не просили в Риме ни латинского, ни какого-нибудь другого епископа. Если они не обращались более к восточному патриарху, если митрополиты Феодосий и Филипп, избранные духовенством, не искали утверждения в Византии, это нарушение обычаев свидетельствовало, без сомнения, об успехах внутренней автономии, но оно объяснялось трудностью сообщения и не разрывало иерархических уз, и всего менее могло оно принести пользу папе. Самая снисходительная критика не смела бы допустить, что великий князь Иван когда-либо дерзнул подчиниться папе или пожелал преобразовать русскую Церковь при помощи римского легата. Не только летописи не делают на это даже малейшего намека, но гордый характер Ивана, его привязанность к национальной Церкви, весь ход его царствования противоречит прямо этим действиям, которые показались бы ему еще более унизительными, чем преступными по отношению к вере. Духовный сын митрополита Филиппа всего менее был горячим сторонником Флорентийского собора или послушным учеником латинской Церкви. Безполезно добавлять, что грамота посольская передала Маффеи не дословно. Никогда столь лаконический документ не составлялся в Кремле, никогда формулы этикета не нарушались с такой смелостью. В XV веке уже справлялись с титулярником, где титулы иностранных государей были тщательно отмечены; что касается до титулов великого князя, никто не осмелился бы их свести к трем словам.
Но тогда каким образом объяснить благоприятный прием, оказанный папой, предложениям, основанным на ряде заблуждений? Можно ли предположить при римском дворе столь глубокое неведение истинного положения дел? Тщетно искали бы мы ответа в современных документах: они не заключают в себе точных указаний; однако, если судить о фактах по ним самим, то подозрение падает на Вольпе. Не сыграл ли он двойной игры и не воспользовался ли он во зло своим положением? Православный в Москве, католик в Риме, не принес ли он в жертву истину, чтобы убедить поочередно и великого князя, и папу? С браком находились в связи политические расчеты и корыстолюбивые планы; в том и другом, как сейчас увидим, Вольпе был заинтересован одинаково, а совесть не могла стеснять его действий, потому что она была не из разборчивых.
Вся суть дела заключалась в том, что православный Иван принадлежал в церкви, отделенной от Святого престола со времен Михаила Керулария, между тем как Зоя была католичка; мы не можем только сказать в точности, какой обрядности, греческой или латинской. Так как жених и невеста не исповедовали одной веры, дело шло, говоря по-современному, о смешанном браке. Церковь же признает постоянно силу за этими браками, но они разрешаются только в известных условиях, при непременном обязательстве, чтобы рождающиеся дети были католиками. По отношению к византийским государям, начиная с 1418 года, допускалось большое снисхождение в формах, но не в существе. Сыновья императора Мануила получили разрешение от папы Мартина V жениться на католичках. Папское бреве объявлет, что это снисхождение делается с целью облегчить соединение Восточной и Западной церкви, сводя все условия к одному, чтобы эти браки не причиняли вреда истинной вере. Уступки папы не могли идти далее этого умолчания. Сикст IV находился по отношению к Ивану в том же положении, в каком Мартин V к Мануилу: необходимое разрешение могло быть даровано Зое, лишь бы только интересы церкви не пострадали. Если все предосторожности не были приняты, это значит, что Ватикан не имел достаточных сведений, может быть, был обольщен обманчивыми уверениями Вольпе.
Как бы то ни было, московский посланник в эту минуту достиг своей цели. Несмотря на лихорадочную деятельность, поглощавшую римлян, дело о браке не было забыто. Союз против турок только что был заключен с Неаполем и Венецией. Папа набирал солдат и вооружал 24 галеры. 28 мая, после обедни, он благословил в храме Святого Петра знамена крестоносцев; после полудня новая воинственная церемония: Сикст IV отправился верхом к пристани четырех галер, поднявшихся по Тибру до высот Святого Павла, и призвал небесную благодать на моряков и их адмирала-кардинала Карафу. В тот самый день, когда папский флот покидал гавань Остии, 1 июня, было назначено обручение Зои или ее брак с уполномоченным от князя, ибо документы на этот раз выражаются двусмысленно.
Игривое перо гуманиста набросало силуэт византийской принцессы за несколько дней до этого события. Кларисса Орсини, вышедшая замуж за Лоренцо Медичи за четыре года пред тем, прибыла тогда в Рим в сопровождении Луиджи Пульчи. Молодая патрицианка, стройная и величественная, была во всем блеске своей классической красоты. Неравнодушный к ее чарам, флорентийский поэт выказал себя чересчур строгим по отношению к Зое. Кларисса, согласно этикету, сделала визит невесте Ивана, и Пульта воспользовался этим случаем, чтобы дать полную волю своему злоречию. «Я опишу тебе вкратце, – пишет он своему другу и доверенному Лоренцо Медичи, – этот купол Норчии, или, скорее, эту гору жира, которую мы посетили. По правде, я бы не поверил, чтобы было столько его во всей Германии и Сардинии. Мы вошли в комнату, где торжественно восседала эта жирная масленица, и, уверяю тебя, ей было на чем восседать… Два турецких литавра на груди, отвратительный подбородок, лицо вспухшее, пара свиных щек, шея, ушедшая в эти литавры. Два глаза, стоящие четырех, с такими бровями и с таким количеством жира и сала кругом, что никогда еще реку По не запруживала лучшая плотина. И не думай, чтобы ноги ее походили на ноги Юлия Постника… Я не знаю, видел ли я когда-нибудь вещь, столь жирную и маслянистую, столь обрюзглую и мясистую и, наконец, столь смешную, как эта странная befania… После этого мне ночью только и мерещились, что горы масла и жира, сала и пирожков и других отвратительных вещей»[9]. Византийские женщины в XV веке злоупотребляли, правда, красками и румянами; может быть, они были полнее хрупких итальянок, но насмешки Пульчи, очевидно, принадлежат к области вымысла. К тому же они были вызваны неудовольствием чисто материальным. Разговор затянулся, один из братьев Зои служил переводчиком, и, несмотря на поздний вечерний час, посетителям не предложили ни за кусить, ни выпить стакан вина «ни по-гречески, ни по-латински, ни даже по-простонародному», говорит разочарованный автор Morgante maggiore. Менее предубежденный, чем его голодный товарищ, некто Бенедетто приходил в восторг от маленького ротика Зои и находил, что она плюет очаровательно. Кларисса Орсини, более сведущая в этом деле, не колеблясь, называет принцессу красивой. Мы скоро увидим, что многочисленные летописцы присоединяются к этому мнению, что позволяет думать, что Пульчи нарисовал не портрет Зои, а карикатуру. Среди безжалостного издевательства сатирического поэта слышна реальная и живая нотка. При изнеженных дворах Италии между грациозными женщинами Возрождения, умными и изящными, гречанка, полная и тяжеловесная, была не у места. Судьба Зои влекла ее на Север.
Ознакомительная версия. Доступно 5 страниц из 23
