Выздоровление было быстрым. Прошла лихорадка, молодость и сила одержали верх. Но все же бедный Жан не мог утешиться, он сильно страдал. Временами он испытывал безумное отчаяние, почти дикую жажду мести; затем это настроение проходило, и он говорил себе, что способен вынести все унижения, каких бы потребовала эта женщина, лишь бы снова увидеть, снова обладать ею.
Его новый друг, морской офицер, приходил иногда посидеть у его постели… Он разговаривал с Жаном, как говорят с больным ребенком, хотя был с ним приблизительно одного возраста.
— Жан, — тихо сказал он однажды, — послушайте, Жан… если вас может успокоить то, что я хочу сказать, — даю вам честное слово, что я не видел больше той женщины с памятной ночи. Есть еще многое, что вам неизвестно, дорогой Жан: впоследствии вы тоже поймете, что не следует так огорчаться из-за всякого вздора. Впрочем, что касается той женщины, я хочу дать вам клятву никогда не видеть ее!..
Это был первый намек относительно Коры, которым они обменялись, и обещание это, действительно, успокоило Жана. О да! Бедный спаги начинал понимать, что на свете есть еще много ему незнакомого; что в жизни людей, несомненно более развитых, немало спокойного и утонченного разврата, превосходящего его воображение.
Со временем Жан полюбил этого, сначала непонятного ему, человека, оказавшегося добрым, несмотря на цинизм. Он относился ко всему спокойно и непередаваемо легко и предложил ему свое офицерское покровительство, чтобы отплатить за причиненное горе.
Но Жан не нуждался в покровительстве: ничто на свете не занимало его — его юное сердце было переполнено горечью первого разочарования.
XXI
Это было у госпожи Вирджини-Схоластик. Час ночи. Обширное и мрачное кабаре, по обычаю всех скверных мест закрывающееся тяжелой дверью с железной оковкой. Смрадная лампа освещает людей, копошащихся в удушливой атмосфере: странные сплетения красных курток и обнаженных черных тел, а на столах, на полу — осколки бутылок, в лужах алкоголя рядом с саблями спаги валяются красные шапки и негритянские уборы. В притоне жарко как в бане; нестерпимая духота, волны черного и молочного дыма; запах абсента, мускуса, пряностей, сумаре, негритянского пота.
Пирушка, по-видимому, была веселой и особенно шумной; теперь все кончилось — стихли песни и крики; спаги утомились и озверели от выпивки. Кто-то сидел опустив голову на стол и бессмысленно улыбаясь; другие еще сохраняли достоинство, не поддаваясь опьянению, во всяком случае, держа головы прямо; на красивых лицах с энергичными чертами и серьезными глазами читалась грусть и отвращение.
Среди них непринужденно расположилась вся компания госпожи Вирджини-Схоластик: маленькие двенадцатилетние негритянки и такие же мальчишки!..
А с улицы, если напрячь слух, можно было расслышать крики шакалов, блуждавших вокруг Соррского кладбища, где многим из присутствующих предстояло упокоиться…
Госпожа Вирджини — толстогубая, с медно-красной кожей и красным шелковым платком на курчавых волосах — сама пьяная, смывала губкой кровь с головы высокого спаги с молодым, румяным лицом и золотистыми, как спелая рожь, волосами. Он лежал с рассеченной головой на полу без сознания, и Вирджини вместе с черной путаной, еще более пьяной, чем она сама, обмывала его холодной водой и прикладывала компрессы из уксуса. Она делала это не из жалости — о нет! — а из страха перед полицией. Госпожа Вирджини была встревожена: кровь продолжала струиться, таз был уже полон ею, а кровотечение не унималось, и страх отрезвил старуху…
Жан, более всех опьяневший, сидел в углу, держась все еще прямо и бессмысленно устремив глаза в одну точку. Это он нанес спаги страшную рану с помощью железной щеколды, оторванной от двери, и продолжал сжимать щеколду в руке, не подозревая о силе нанесенного удара.
Целый месяц после выздоровления Жан шлялся вечерами по притонам, как самый отчаянный пьяница, распевая непристойные песни. В его проделках было еще много ребячества; но вместе с тем он много пережил за этот месяц страданий. Он стал читать романы, где все для него было ново, и усваивать из них нездоровые сумасбродства. К тому же, благодаря своей красоте, он одержал в Сен-Луи множество легких побед над мулатками и белыми женщинами.
А потом он запил!
О вы, живущие правильной семейной жизнью, спокойно сидящие у своих очагов, — никогда не осуждайте моряков, спаги, тех людей с пылкими характерами, кого судьба забросила далеко за океаны, в тропические страны жить на чужбине среди неслыханных лишений и соблазнов… Не осуждайте этих изгнанников или скитальцев — вам неизвестны их страдания и радости.
Итак, Жан начал пить, и пил больше всех.
— Как может он это вынести? — удивлялись кругом. — Он не привык к вину.
Но именно поэтому голова его была крепче, и он мог выпить больше других. Это вызывало уважение его товарищей.
Несмотря на внешнюю распущенность дикаря, большого ребенка, Жан был почти целомудрен. Он не мог свыкнуться с отвратительной негритянской проституцией, и, когда девицы, жившие у госпожи Вирджини, пытались пленить его ласками, он прогонял их ударами хлыста, как нечистых животных. А несчастные маленькие создания смотрели на него с трепетом, не смея приблизиться.
Но, напившись, он делался зол; был ужасен, утратив рассудок и дав себе волю. Сейчас за одно только напоминание о его любовных похождениях он ударил товарища и тотчас все позабыл, продолжая сидеть неподвижно, с застывшим взглядом, сжимая в руках окровавленную щеколду.
Вдруг глаза его загорелись злобой, охваченный пьяным бешенством, он воспылал беспричинной ненавистью к старухе. Он угрожающе приподнялся с места, старуха, почувствовав невыразимый ужас, издала хриплый крик:
— Держите его! — простонала она, обращаясь к неподвижным телам спящих под столами.
Несколько голов поднялось; бессильные, вялые руки пытались удержать Жана за куртку. Помощь была слабой…
— Дай выпить, старая ведьма! — кричал он; — Выпить, дьявольское отродье! Мерзкая карга!..
— Да-да! — отвечала она дрожащим от страха голосом. — Хорошо, хорошо — выпить! — И скорей налила абсента, смешанного с водкой, чтобы его доконать!
В этих случаях госпожа Вирджини не скупилась.
Жан залпом выпил напиток, ударив стаканом о стену, и упал как подкошенный… С ним было покончено, он был безопасен.
Старуха Схоластик, отличавшаяся сильным телосложением, вдруг совсем отрезвела. С помощью чернокожей путаны и маленьких девочек она подняла Жана, как неодушевленный предмет, и, быстро обшарив его карманы с целью отобрать последние монеты, открыла дверь и вышвырнула его вон. Жан, раскинув руки, упал, как труп, лицом в песок, а старуха, изрыгая потоки чудовищных, грязных, отвратительных ругательств, захлопнула тяжелую дверь.
