Пять лет назад, когда он подыскивал для Томаса жилье, Вильямсбург переживал, как выразился улыбчивый агент по продаже недвижимости, переходной период. Финч рассматривал это как удачную инвестицию, оптимистично полагая, что переход произойдет к лучшему, однако облагороженным этому дальнему южному уголку предстояло сделаться еще нескоро. Он всмотрелся в грязное, треснувшее оконное стекло. Набухшая от дождя парадная дверь не поддалась, а когда он набрал на домофоне 7А, как всегда, последовала комическая интерлюдия, в которой «дзынь» и «дзылынь» не могли договориться между собой. Финч несколько раз нетерпеливо подергал дверь лифта, но всякий раз умудрялся поворачивать ручку именно в тот момент, когда замок вновь закрывался. Предприняв три неудачные попытки и вдоволь начертыхавшись себе под нос, он повернулся и пошел к лестнице.
Финч осилил пять этажей, потом сел на ступеньку и потер нывшие колени. Эти надоедливые сбои в механизме повторялись с изумительной регулярностью. Голова болела, то ли от чувства вины, то ли от гнева, – Финч сам не разбирал. Он знал одно: ему не нравилось, когда его вызывали. Было время, когда он мог записать этот визит на счет дружеской заботы, хотя слово «дружба» всегда было преувеличением в их случае. Впрочем, он уже давно перестал искать объяснения и воспринимал мир таким, каков он есть. Временами он был полезен Томасу, временами не очень. Просто и ясно.
Жене бы не понравилось, что он пришел сюда. Клэр могла бы даже удивить его, озвучив слова, которые много лет держала при себе. Хорошего понемножку, Денни. Она была бы права. Даже изысканный похоронный венок, который Томас прислал в церковь, – Финча грыз невольный вопрос, заплатил ли он и за это проявление его щедрости, – не умиротворил бы Клэр. Его самого он тоже не особенно утешил. Томас (или то, что было связано с Томасом) поглотил чересчур много часов, которые он мог бы провести с ней, чтобы их уравновесила дорогая до неприличия композиция из орхидей. Волна горя захлестнула Финча, утрата раздавила его. Одиннадцать месяцев не такой долгий срок – он до сих пор находил в письменном ящике запоздалые открытки с соболезнованиями – но время будто расширилось и замедлилось. Его дни раздулись от монотонности часов и сбились гигантскими грудами впереди и позади, равно – использованные и новые.
Финч неуверенно поднялся на ноги и схватился за лестничные перила, напоминая себе, что следует быть благодарным за этот повод отвлечься. А иначе вышел бы он из дома сегодня? На этой неделе? Гораздо вероятнее, забаррикадировался бы у себя в особняке, окруженный диссертациями и экзаменационными работами, слушал бы вполуха «Фантазию на тему Таллиса» Воана-Уильямса и позволял бы острому красному карандашу свободно парить над поверхностью листа. Текст плыл бы у него перед глазами, он терял бы всякий интерес к мысли, которую силился выразить его студент, и предавался сантиментам, а потом сну, то поникая головой на грудь, то вздрагивая и просыпаясь.
Даже скромные радости преподавания могут скоро оказаться для него недоступными. Декан Гамильтон настоятельно советовал ему уйти в творческий отпуск в начале нового семестра в будущем году. Совет, о котором Финч предпочел не рассказывать ни дочери, ни кому-либо другому.
– Пусть пройдет время, Деннис, – сказал ему Гамильтон, с улыбкой засовывая в блестящую спортивную сумку защитные очки для ракетбола. От Финча потребовалась вся его сила воли, чтобы не задушить декана. Время. Этого проклятого времени было слишком много. Ах, если бы он мог заставить его исчезнуть.
В молодости Деннис часто задумывался, каким стариком он станет. Его отец шагал по жизни уверенно, был дружелюбным и приятным в общении с чужими людьми, но суровым с родным сыном. Финч предполагал, что на закате дней будет таким же, разве что немного более замкнутым. Но чувствовал, что в пустоте, которую оставила по себе Клэр, превращается в кого-то другого, менее симпатичного. Финчу было ясно, что, пока они с женой были вместе, он смотрел на людей ее глазами. Соседей, которых Клэр упорно называла внимательными, он теперь находил надоедливыми и бестактными. Каждый раз, когда он проходил мимо, они озабоченно качали головами, издавая кудахчущие, жалостливые звуки. Женщина из дома напротив, для которой Клэр всегда бесплатно готовила пирожные с заварным кремом, оказалась беспомощной и абсолютно неспособной решать даже самые пустяковые проблемы. Она являлась к Финчу каждый раз, когда ей надо было поменять лампочку или подмести на веранде. Как будто он прислуга. Всеобщая грубость, недостаток цивилизованности, дурные манеры – все человечество как будто обрушивалось на самое себя, и под обломками не обнаруживалось ничего, кроме отвратительного поведения.
Добравшись до шестого этажа, Финч осознал, что всю вину можно легко свалить на Томаса. Художник буквально напрашивался на это. Но с каждой пройденной ступенькой Деннису вспоминались и другие, вроде бы неприметные моменты, когда он сам причинял жене боль. Открытия галерей и вечеринки, всякое торжество, в центре которого был Томас, обнимающий за талию какую-нибудь юную красотку. Платье этой сильфиды всегда подчеркивало каждый изгиб тела; идеально уложенные волосы ниспадали на плечи блестящими волнами; неизменно надутые подкрашенные губки порхали рядом с ухом Томаса. То были девушки, которые смотрели в точку над плечом Финча, но только не ему в лицо. Их интереса никогда не хватало на столько, чтобы они хотя бы притворились, будто пытаются его запомнить. Несмотря на это обидное пренебрежение, сколько раз он, находясь в подобном обществе, мимоходом отпускал руку Клэр или, почти не отдавая себе в том отчета, позволял ладони соскользнуть с ее талии? Сколько раз он вырывался на полушаг вперед? Вбивал между ними многозначительный клин расстояния, мягко беря ее под локоть и направляя в сторону бара или ближайшего официанта? Как будто она была недостаточно хороша для этой обстановки, для этих людей.
В голове пульсировала боль, где-то в основании позвоночника вспыхивало и медленно разгоралось пламя – последний пролет лестницы давался Финчу нелегко. Что настоящего, кроме Клэр, было в этих тщательно украшенных залах, пропитанных таким холодом, что он почти видел пар собственного дыхания?
Было еще кое-что, в чем он мог винить себя одного и что наверняка ранило Клэр больнее ножа. Его подспудная убежденность, что ей не дано осознать гений Томаса, не дано понять, что перед таким редким талантом не грех преклониться, побыть рядом на вторых ролях. На языке у него не раз вертелись слова вроде «ты просто не понимаешь». Но она прекрасно понимала. Она знала, что тесное приближение к мировому успеху не могло не льстить, но Финч не просто поддавался искушению. Он разбегался и прыгал вниз головой, поднимая облако брызг и волну, которая грозила перевернуть все и всех в его жизни.
Сорок лет назад Финч преподавал историю искусств и силился прокормить молодую семью на то, что в колледже считали щедрым вознаграждением для такого зеленого, малоопытного специалиста, как он. Коллега посоветовал подработать на обзорах для выставочных каталогов, что в свою очередь привело Денниса к написанию газетных статей о всевозможных показах. Он был искренним и непредвзятым в своих оценках – позиция, не привлекающая ни рьяных последователей, ни горластых клеветников, – и без работы не сидел. В похвалах знал меру, желая подогреть интерес к художнику, который, на его взгляд, этого заслуживал, но никогда не перебарщивая с энтузиазмом и держась на безопасном расстоянии от обрывистого края, за которым начинался подхалимаж. И тут вдруг простая просьба подруги с кафедры английского языка. Молодой человек (талантливый, насколько она слышала) устраивает небольшую выставку на окраине города. Не мог бы он заехать? Отец состоятелен, с большими связями и не скупится на помощь колледжу. Просто взглянуть, и все? Финч поворчал себе под нос и неохотно согласился. Несколько дней спустя, на полдороге к дому, он вспомнил о своем обещании, развернулся и в прескверном расположении духа отправился в галерею.
