Томас подошел к дивану и протянул Элис платок с засохшими пятнами краски, но она оттолкнула его руку и заморгала, стараясь не расплакаться. Томас усмехнулся. При мысли, что он над ней смеется, Элис пришла в ярость и начала что-то бормотать. Но тут он поддел пальцем ее подбородок и повернул к себе ее лицо.
Воздух в комнате потеплел. Элис вздрогнула от стука собственного сердца, такого явного и громкого в ее ушах. Как он мог не слышать? Стук этот заглушал Воробушка, ее слова, ее меланхоличный стон. Комната заплясала у Элис перед глазами, во рту пересохло. Она не могла набрать в легкие достаточно воздуха. Вскоре она уже ловила его ртом как рыба на мелководье. Ее взгляд метнулся от ног Томаса к его манжету, потом к игле фонографа, мягко прыгающей по пластинке. Кожа горела. Ничего не поделаешь. Она должна была посмотреть на Томаса, и, когда она это сделала, шутливое раскаяние в его взгляде сменилось тревогой, а потом пониманием. Ее лицо вспыхнуло.
Томас убрал руку и отступил, изучая пол под ногами. Потом снова посмотрел на Элис:
– Хорошо. С этой минуты оборот «не по годам развитая барышня» исключается из моего лексикона. Я прощен?
Он состроил гримасу и сложил руки, как будто молился.
Томас добродушно подшучивал над ней или же пытался ее развеселить. Вселенная встала на место с такой же стремительностью, с какой пару мгновений назад ее сорвали с оси. Он сожалел, что оскорбил ее чувства. Он хотел, чтобы его простили. Осознание собственной власти пробежало по ней слабым разрядом.
– Да. Я тебя прощаю. И потом, если спросить твоих родителей, они наверняка скажут, что ты сам еще не слишком взрослый. Не может быть, чтобы ты был гораздо старше меня, Томас.
На этот раз он не улыбнулся.
– Ухищрения тебе не к лицу, Элис, и я надеюсь, что с возрастом ты к ним не пристрастишься. Если хочешь узнать, сколько мне лет, просто спроси. Впрочем, злоупотреблять такими вопросами я бы не советовал. Большинство людей на них обижаются. К счастью, я не большинство, – он поклонился в пояс. – Мне двадцать восемь. Я старше тебя на целую вечность. Древний старец.
– Ты не похож на старца.
– Тем не менее, это так. Я родился старым. Мать как-то говорила, что я с самого рождения выглядел сварливым старикашкой: сморщенное, как чернослив, лицо, слезящиеся глаза. Слышала выражение «старая душа»? Я родился с головой, полной чужих несбывшихся мечтаний, и сердцем, полным чужих воспоминаний. Тут, наверное, ничего не попишешь. Хотя, знай я, что так выйдет, предпочел бы выбирать, чьи воспоминания и сердечные раны на себе таскать, – он посмотрел на Элис. – А ты? Наверное, как и большинство людей в твоем возрасте, мечтаешь поскорее вырасти?
Элис пропустила мимо ушей ядовитое «в твоем возрасте». Ей не хотелось признавать, что все ее серьезные планы на жизнь менялись в зависимости от дня недели, от книги, которую она только что прочла, или от того, чувствовала ли она себя сильной после хорошего сна или вялой после ночной лихорадки. Будущее зияло прямо перед ней темной пещерой и манило войти внутрь.
– Не мечтаю. Люди становятся старше, хотят они того или нет, – она пожала плечами. – Может, мы скоро все взлетим на воздух, и это вообще не будет иметь значения.
– Что? Ты о коммунистах? Не думаю.
– Почему нет?
– Сомневаюсь, что большинству из них настолько хочется нас взорвать: они ведь рискуют взлететь на воздух вместе с нами.
Элис кивнула, припоминая разговоры, услышанные краем уха.
– Взаимное гарантированное уничтожение.
– Твои познания меня шокируют. Думаю, в твоем нежном возрасте здоровее быть менее информированной. По меньшей мере ты бы крепче спала. Ты и без того довольно скоро повзрослеешь. Человек так быстро пресыщается и становится циником, – он оторвал от рулона кусок тонкого, как пленка, пергамента, закрыл им набросок и скатал его в трубочку.
– Возможно, человеку стоит прилагать больше усилий, чтобы не пресыщаться и не становиться циником.
Томас рассмеялся и снова наполнил свой бокал.
– За тебя, Элис. За юную леди, мудрую не по годам. И не по моим годам тоже. Пусть ничто и никто тебя не разочаровывает. А теперь бери рисунок и уходи. Меня ждет работа.
– Можно, я снова приду завтра?
– Я, наверное, с ума сойду, если ты не придешь. И потом, как ты любезно заметила, мне нужна помощь в работе над перспективой.
Элис уже почти дошла до конца аллеи по дороге в коттедж Рестонов, но тут поняла, что оставила книгу и свой блокнот на столике у дивана. Она даже не спросила Томаса о стихотворении. «Завтра», – подумала она. Но ей хотелось закончить рисунок – гоголя-головастика, которого она заметила сегодня утром в камышах на мелководье, – и почитать остальные стихотворения. Поэтому она повернула обратно.
Поднялся ветер. Большая стая скворцов затянула небо темной тучей, наполняя воздух пронзительным гомоном, похожим на скрип ржавых ворот. Надвигалась новая буря, и если она не поторопится, то промокнет насквозь, хотя дорога назад занимает не больше пяти минут. Войдя, Элис оставила дверь приоткрытой и стала тихо звать Томаса по имени. Но ответа не было. «Работа», к которой спешил приступить Томас, скорее всего, означала сон, подумала Элис, увидев его пустой бокал. Она поспешила в гостиную. Двери, ведущие в другие комнаты, были закрыты, и все было тихо. Сам дом как будто перестал дышать, его скрипы и шорохи исчезли, несмотря на ветер снаружи. В меловой пыли на полу по-прежнему виднелись отпечатки ног Томаса, точно следы привидения, бродившего вокруг мольберта.
Вдруг в комнату ворвался сквозняк, и сложенные на мольберте рисунки взмыли в воздух. Почему она не догадалась закрыть дверь? Элис начала поднимать листы, намереваясь вернуть их на место, пока Томас не заметил, но замерла при виде первого, которого коснулась ее рука. Это был рисунок цветными карандашами. У нее перехватило дыхание, кожа сделалась липкой. Она повалилась на колени, не в силах дышать.
Даже не глядя на лицо, она бы определила, что это Натали. На диване, так изящно и небрежно, лежали руки и ноги ее сестры; под коленкой белел тонкий шрам, который остался у той после неудачного катания на лыжах два года назад. Эта густая, непослушная масса, похожая на карамелизованный песок, этот длинный локон, накрученный на палец, – волосы Натали. Ряд крошечных жемчужин, мерцавших на ее шее, – ожерелье, которое досталось ей в подарок от последнего парня. Линия загара, бегущая по склону ее грудей, маленький завиток пупка, бледная кожа, туго натянутая между тазовыми костями, вся ее сокровенная розовая плоть. И, перечеркивая всякую надежду или робкое сомнение, – искушенная улыбка Натали.
Глава вторая
Октябрь 2007 года
Выбравшись из такси, Финч схватился за пояс непромокаемого пальто и попытался рукой защитить непокрытую голову от октябрьского дождя. Он двумя шагами перемахнул тротуар и взобрался по крутой лестнице, стараясь держаться подальше от мусора и вони, сочившейся по обе стороны от него, но попадая прямо в лужи, которые образовались по центру ступеней. Глядя вслед удалявшемуся такси, он чувствовал, как влага пропитывает носки. Приехали. Мелькнула мысль позвонить в автомобильную службу и вернуться домой, в теплый, светлый, опрятный особнячок на Проспект Хайтс, где, благодаря его дочери, холодильник будет напичкан здоровой, хоть и неинтересной едой. «У тебя давление, – говорила она. – У тебя сердце. У тебя колени». «И как же чернослив поможет моим коленям?» – вопрошал он, соображая тем временем, не забыл ли припрятать свою курительную трубку. Она просто пожимала плечами и улыбалась, и в этой улыбке Финчу на кратчайший миг мерещился рот жены и весь его идеальный мир, каким он когда-то был.
