— Очень. Но не уходи от темы, пожалуйста. В моем самолете испортился мотор, и мы неудачно приземлились… Если и это не дурное знамение, тогда я не знаю, что можно считать таковым.
— Верю, верю — ты очень серьезна.
— Да, Эдвард. Спасибо, что не смеешься надо мной и, пожалуйста, ну пожалуйста, послушай меня. Давай улетим на первом же самолете, все равно куда.
Он убрал руки с ее тонкой талии и погладил ее по щеке. Его темно-карие глаза пристально смотрели на нее.
— Это все предрассудки, Анита! Как ты любишь мне напоминать, что нечто похожее уже было. Инез решила больше никогда сюда не возвращаться. Зная, как она любила этот остров, я всегда думал, что это какое-то странное нежелание с ее стороны, почти страх. Чего она боялась? Что она тебе рассказывала?
— Да ничего. Ты становишься просто смешным, Эдвард!
Но так ли это? Мама и в самом деле высказывала удивительное нежелание возвращаться на свой любимый остров. Как заметил Эдвард, это выглядело так, словно она действительно чего-то боялась.
Однажды, много лет назад, Анита как-то застала мать плачущей над их «сундуком воспоминаний», как они его прозвали. В этот сундук они складывали вещицы, служащие им обоим напоминанием о чем-либо. Программки, вырезки из газет, порыжевшие от времени фотографии. Бабушкины гребни из слоновой кости, кружевные мантильи, такие изысканные и хрупкие, что Анита боялась их вынимать и любовалась ими, не трогая руками. Лоскутки тканей — жесткая изумрудная парча и густого рубинового цвета шелк. Вышитые бисером туфли, расписанные вручную веера и вышитая тамбурным стежком шаль, легкая, как пригоршня тумана. Но на этот раз Инез, беззвучно глотая слезы, прижимала к груди маленький детский ботиночек.
— Возмездие. Жестокое возмездие. — Слова застревали у нее в горле.
— Мама… — пробормотала тогда еще маленькая и очень смущенная Анита.
— Ничего, ничего, дитя мое. В конце концов, я должна благодарить Бога за многое. У меня есть ты.
Но заворачивая ботиночек в оберточную бумагу, чтобы убрать, она смотрела на него с бесконечной печалью.
Анита ничего тогда не понимала. О чем плакала и так сожалела мама? О младенце, который умер? Но ведь это я? — подумала Анита. Ее мама вроде не страдала стремлением, во что бы то ни было удержать при себе ребенка в инфантильной зависимости. Анита часто видела женщин, воркующих над ангелочками в розовых или голубых колясочках, и слышала, как они говорили:
— Ну разве он (или она) не прелесть? Как жаль, что они навсегда не могут остаться детьми!
Ее мама была не такая.
— Ты была чудесным ребенком, — не раз говаривала она Аните. — Очень развитая для своего возраста. В полгода ты уже сама садилась, а в одиннадцать месяцев пошла. Но я начала получать удовольствие от общения с тобой, только когда ты начала ходить в школу. Мне кажется, дети становятся интересными не раньше, чем когда им исполнится лет шесть.
У нее перед лицом будто щелкнули пальцами. Анита моргнула и перевела задумчивый взгляд на Эдварда. Он был большой, спокойный, надежный, этот человек с копной светлых волос.
— Анита, это на тебя совсем не похоже, — с сожалением сказал он. — Я всегда восхищался тем, как ты умеешь принимать жизненные неприятности. А это даже какие-то совсем не реальные трудности, а давно ушедшие в прошлое призраки.
— Но мы с мамой были так близки, что это и мое прошлое, и призраки мои тоже.
— Ну, ладно, пусть останутся!
Да, ей хотелось бы этого. И она не была склонна ворошить пыль давно ушедших времен, но пыль уже поднялась, и Анита это чувствовала.
— Эдвард! Ну же… Решай.
— Нет, Анита, — ответил он. — Я отказываюсь бежать из-за какого-то твоего детского каприза. Ты устала. У тебя была тяжелая полоса в жизни. Ничего удивительного — ты слишком много работала.
Анита упрямо сжала губы. Больше она не станет его просить. Но Эдвард отчасти где-то был прав.
— Надевай ночную рубашку и ложись, — уговаривал он ее.
— Не могу, — ответила она. — Рубашка лежала в чемодане, который остался в самолете.
— Тогда ложись без нее. А потом…
Внезапно Аните захотелось отплатить ему за его нечувствительность, захотелось помучить его, и она спокойно подняла на него взгляд:
— И что потом?
Едва заметная краска проступила на его лице, и секунду он выглядел как человек, взваливший на себя груз непомерной тяжести.
— А потом, когда ты поспишь и отдохнешь, мы пойдем за покупками и купим все, что ты не уложила в большой чемодан, который я привез с собой. Если, конечно, твоя нога позволит.
— Я же сказала, что мне сейчас намного лучше. — От чувства вины у нее даже мурашки побежали по спине — дразнить Эдварда было не просто подло, это было ошибкой. Но тем не менее, он все равно обращается с ней как с ребенком!
Рука Эдварда уже лежала на ручке двери, когда Анита окликнула его:
— Эдвард, мне двадцать два года.
— И что ты хочешь этим сказать?
— Я выросла. Я женщина.
— Я знаю, что ты женщина.
— Да? А я еще гадала. Мне даже хотелось показать тебе свое свидетельство о рождении.
Эдвард вернулся на середину комнаты. Кажется, он несколько оживился.
— А почему не показала?
— Потому что мне не удалось его найти.
Он слегка нахмурился:
— Разве оно не лежало вместе со страховыми полисами твоей матери и прочими документами?
— Нет. Если мне когда-нибудь понадобится свидетельство о рождении, то придется запрашивать копию.
— Но тебе же надо было его предъявить, когда ты оформляла перед отпуском паспорт.
— Нет. У меня уже есть паспорт. — Эдвард был явно озадачен, и Анита пояснила: — Когда мама заболела, мы решили, что ей нужен отдых. Мы собирались посетить Францию — мама хотела объехать долину Луары. Однако несмотря на то, что все было готово, мы так и не поехали.
— Очевидно, как я полагаю, все документы оформляла Инез? И ты никогда не видела своего свидетельства о рождении?
— Первый вопрос — да, второй — нет. Это так важно?
— Нет, конечно. — Он преувеличенно небрежно взмахнул рукой.
— Кажется, у меня появляется новая привычка — принимать разговоры близко к сердцу.
Когда он ушел, ей показалось, что стало сразу очень тихо. Анита закрыла ставни, сняла с себя одежду и поспешно улеглась между жесткими белыми простынями, которые пахли солнцем. В комнате чуть позже должно быть восхитительно прохладно, когда закрыты ставни. Помещение погрузилось в зеленый полумрак, но все еще было жарко. Анита вытерла испарину со лба тыльной стороной ладони. Ей все говорили в свое время, что, забросив музыку, она отказалась от важной части своей жизни. Но люди были не правы, потому что это случилось, когда уже не стало мамы. Что-то тугое и твердое в ее душе вдруг будто развязалось, оттаяло, и она смогла наконец заплакать. Не найдя платка, она вытирала слезы жесткой белой простыней, пахнущей солнцем. Эдвард не раз советовал ей выплакаться, Анита отвечала, что она не плакса, однако вчера ревела на плече незнакомого мужчины, а сегодня вот — в чужой постели.
