– Я знаю, это ужасно, но я почти завидую им. Потому что они есть друг у друга. Они связаны, и это настоящее сообщество.
И тогда он взглянул на меня, и выражение его лица было добрым. Теперь я понимаю: он разглядел то, что не видела я сама – несмотря на то, что у меня есть семья, я одинока. Вкус одиночества был первым, что я отведала в своей жизни, и он всегда у меня на губах. Думаю, в тот день Джереми это понял. И он был добр ко мне. «Да», – вот и все, что он сказал. Он вполне мог бы возразить: «Вы с ума сошли, они же умирают!» Но он этого не сказал. Потому что понял, что я одинока. Мне хочется так думать. Я так думаю.
В одном из магазинов готового платья, которыми славится Нью-Йорк и которые слегка напоминают картинные галереи Челси, я увидела женщину, произведшую на меня сильное впечатление. Возможно, именно благодаря ей я написала все это. Это было много лет назад, моим девочкам было одиннадцать и двенадцать. Итак, я увидела эту женщину в магазине готового платья и была уверена, что она меня не заметила. У нее был надменный вид, который очень ей шел. Этой даме было около пятидесяти лет. Она выглядела привлекательно и стильно, и ее волосы – цвета, который принято называть пепельным, – были красиво уложены. Я хочу сказать, что она не сама красила волосы в пепельный цвет – этим занимался мастер в салоне. Но особенно меня притягивало ее лицо. Это лицо я видела в зеркале, пока примеряла черный пиджак. Наконец, я спросила:
– Как вы думаете, он неплох?
У нее был удивленный вид, как будто она не ожидала, что кто-нибудь спросит ее мнение об одежде.
– О, простите, я здесь не работаю, – сказала она. Я ответила, что так и поняла – просто мне хотелось узнать ее мнение. И добавила, что мне нравится, как она одета.
– О, о’кей, – отозвалась она. – В самом деле? Ну что же, спасибо. О да, он мил. – Наверно, она видела, как я дергаю за лацканы пиджака, о котором ее спросила. – Действительно мил. Вы собираетесь носить его с юбкой?
Мы обсудили юбку, а также имеется ли у меня юбка подлиннее – просто на тот случай, сказала она, если я захочу надеть каблуки.
Она была красива, и я подумала, что люблю Нью-Йорк за этот дар – бесчисленные встречи. Может быть, я заметила в ней печаль. Такое ощущение у меня возникло, когда я вернулась домой и ее лицо всплыло в памяти. Я не заметила грусти, когда была рядом, поскольку она все время улыбалась, и от этого ее лицо светилось. Она выглядела как женщина, в которую до сих пор влюбляются мужчины.
– Чем вы занимаетесь? – спросила я.
– В смысле работы?
– Да. Судя по вашему виду, вы занимаетесь чем-то интересным. Вы актриса? – Я повесила пиджак на плечики: у меня не было денег, чтобы купить такую вещь.
– О, нет-нет, – сказала она и покраснела. – Я всего лишь писательница. Вот и все. Наверно, ей не раз приходилось отвечать на этот вопрос. А может быть, она действительно так думала: «Всего лишь писательница». Я спросила, что она пишет, и она вспыхнула и, взмахнув рукой, сказала:
– О, знаете, книги – романы и все такое. Ничего особенного.
Мне пришлось спросить ее имя, и снова возникло ощущение, будто я сильно ее смутила. Она вымолвила на едином дыхании: «Сара Пейн», и я, не желая больше ее смущать, поблагодарила за совет. Казалось, она расслабилась, и мы заговорили о том, где лучше покупать обувь – на ней были лакированные туфли на высоком каблуке. Затем мы расстались, и каждая из нас сказала, что было очень приятно познакомиться.
Дома, в нашей квартире – к тому времени мы переехали в Бруклин-Хайтс[12], – дети носились с криками: «Где фен?» или «Где блузка?» (она была в стирке). Я нашла на наших книжных полках Сару Пейн. Она была не особенно похожа на фотографию на обложке. Как оказалось, я уже читала ее книги. А потом я вспомнила, как познакомилась на вечеринке с мужчиной, который ее знал. Он говорил о ее книгах. Сказал, что она хорошая писательница, но ей мешает «мягкость сострадания», которая вызывала у него отвращение и, по его мнению, делала ее произведения слабее. И все-таки мне нравились ее книги. Мне нравятся писатели, которые пытаются рассказать правдивую историю. А еще ее книги нравились мне потому, что она выросла в захудалом домишке с яблоневым садом, в маленьком городке в Нью-Гемпшире, и писала о сельских районах штата. Она писала о людях, которые занимаются тяжелым трудом и страдают, хотя иногда с ними случается что-то хорошее. А потом я осознала, что даже в своих книгах она говорит не совсем правду, всегда держится подальше от чего-то. Ведь она с трудом сказала мне свое имя! И я почувствовала, что могу понять и это.
На следующее утро в больнице (с тех пор прошло так много лет) я сказала маме, как меня беспокоит, что она не спит. А она ответила, что ни к чему беспокоиться, так как она всю жизнь спала урывками. А потом она вдруг начала говорить о своем детстве и о том, что в детстве тоже спала урывками.
– К этому привыкаешь, когда не чувствуешь себя в безопасности, – сказала она. – Всегда можно вздремнуть сидя.
Я очень мало знаю о детстве моей матери. Пожалуй, это не так уж необычно, и многие мало что знают о детстве родителей. Я имею в виду – по-настоящему. Сейчас возник большой интерес к родословной, а это означает имена, места, фотографии и официальные записи. Но как же мы можем узнать, какова была повседневная жизнь (если наступит момент, когда это будет нам небезразлично)? Благодаря пуританству моих предков беседа не была для них источником удовольствия – в отличие от того, что я наблюдала в других культурах. Но в то утро в больнице моя мать с явным удовольствием рассказывала о том, как не раз проводила лето на ферме. По какой-то причине мама в детстве почти каждое лето приезжала на ферму, принадлежавшую ее тете Селии. Эта женщина запомнилась мне как худая бледная особа, которую мы с братом и сестрой называли «тетя Тюлень»[13]. По крайней мере я считала, что она действительно «тетя Тюлень». А поскольку дети понимают все буквально, то я недоумевала, почему ее зовут так же, как океанское животное, которое я никогда не видела. Она была замужем за дядей Роем, который, насколько мне известно, был приятным человеком. Моя кузина Гарриет была их единственным ребенком, и ее имя периодически возникало на протяжении всей моей юности.
– Я думала о том, – сказала мама тихим голосом, – как однажды утром – о, мы были маленькими, мне было пять, а Гарриет три, – так вот, я думала о том, как мы решили помочь тете Селии обрывать засохшие головки с лимонных лилий, росших у амбара. Но Гарриет была совсем крошкой, и она решила, будто большие бутоны и есть засохшие головки, которые нужно обрывать. И она как раз обрывала их, когда вышла тетя Селия.
– Тетя Тюлень рассердилась?
– Нет, я ничего такого не помню. Рассердилась я, – ответила мама. – Ведь я пыталась ей растолковать, где бутон, а где засохшая головка. Глупый ребенок.
