Пролог
Мы с мамой часто говорили о Берджессах. В основном по телефону: я жила в Нью-Йорке, она – в штате Мэн. Иногда мы вспоминали их и при встрече, когда я приезжала в Мэн и останавливалась в гостинице. Мама редко бывала в гостиницах, и для нас с ней стало любимой традицией болтать, сидя в номере, где по зеленым обоям тянулся бордюр из розовых цветочков. Мы говорили о прошлом, о тех, кто уехал из Ширли-Фоллс, и тех, кто остался.
– Я тут думала про Берджессов… – начинала обычно мама, отодвигая занавеску и глядя на березы за окном.
О несчастьях Берджессов знал весь город, к тому же все трое когда-то учились у мамы в четвертом классе воскресной школы. Братья были ее любимчиками. Джим уже тогда отличался тяжелым нравом, но мама видела, что он пытается держать себя в руках. Боба она любила за доброту, а вот Сьюзан ей не нравилась.
– Насколько я знаю, Сьюзан вообще никому не нравилась, – говорила мама.
– Она была такая хорошенькая в детстве, – вспоминала я. – Кудряшки, глаза огромные…
– А потом родила чокнутого мальчика.
– Грустная история.
– В жизни полно грустных историй, – отвечала мама.
К тому времени мы обе уже овдовели, и после этих слов всегда воцарялось молчание. Потом я или мама замечала, как здорово, что Боб наконец встретил хорошую женщину. Вторая – и мы надеялись, что последняя – жена Боба была священницей унитарианской церкви. Мама не любила унитариев, называла их атеистами, которые не хотят остаться без Рождества, но Маргарет Эставер была родом из Мэна и потому казалась вполне достойным выбором.
– Боб ведь мог найти себе жену в Нью-Йорке, – говорила мама, – он прожил там столько лет. Вот Джим женился на задаваке из Коннектикута, и посмотри, чем все закончилось.
Конечно, мы много говорили о Джиме, о том, как он покинул Мэн, поработав в отделе убийств прокуратуры штата, как мы надеялись, что он будет баллотироваться в губернаторы, и как неожиданно для всех он передумал. И конечно, мы часто вспоминали его в тот год, когда шел процесс над Уолли Пэкером, и Джим что ни день появлялся в новостях. Тогда еще только-только разрешили показывать судебные процессы по телевизору, и через несколько лет О Джей Симпсон[1]в глазах многих затмит собой Уолли Пэкера. Но в тот год поклонники Джима Берджесса во всех уголках страны с восторгом следили за тем, как он добивается оправдания Уолли, певца в жанре «соул» – человека с добрым лицом, под чей хриплый голос («Сними с меня этот груз, груз моей любви») взрослело наше поколение. Пэкера обвиняли в том, что он заказал убийство своей белой подружки. Джим добился того, чтобы суд проходил в Хартфорде, где расовые вопросы стоят остро, и мастерски подобрал состав присяжных. Он спокойно и безжалостно разнес все аргументы обвинения, продемонстрировав, насколько сложная это материя – неравнозначность мысли и действия. В федеральной прессе даже печатали карикатуры на эту тему. В частности, на одной из них изображалась женщина, которая смотрит на беспорядок в гостиной, с подписью: «Я думаю, что в комнате чисто. Когда же станет чисто?!». Судя по опросам общественного мнения, большинство людей – и мы с мамой в их числе – считали, что Уолли Пэкер виновен. Но Джим прекрасно выполнил свою работу и прославился. (Несколько журналов упомянули его в числе секс-символов тысяча девятьсот девяносто третьего года, и даже моя мама, которую вообще коробило от слова «секс», не стала выражать досады по этому поводу.) На ведущих телеканалах обсуждали, что О.Джей Симпсон хочет видеть Джима в своей «команде мечты», и когда лагерь Берджесса воздержался от комментариев, все решили, что Джим почивает на лаврах. Процесс над Пэкером стал для нас с мамой основной темой для разговоров в тот период, когда отношения наши были напряженными. Но это уже в прошлом. Теперь, уезжая из Мэна, я целовала маму и говорила, что люблю ее, и она отвечала мне тем же.
Однажды я звонила ей из Нью-Йорка, стоя у окна своей квартиры на двадцать шестом этаже и любуясь, как спускаются сумерки и на раскинувшемся вокруг меня поле высотных зданий светлячками вспыхивают вечерние огни.
– Помнишь, мать водила Боба Берджесса к психотерапевту? – спросила я. – Дети шушукались на площадке, что, мол, Бобби ходит к доктору для психов.
– Дети – это кошмар, – сказала мама. – Вот ей-богу.
– Ну, в то время не было принято ходить по психотерапевтам, – заметила я.
– Да, сейчас все иначе. Я общалась с людьми на танцах – многие таскают детей к мозгоправу и держат их на таблетках. И никто не пытается сохранить это в секрете.
– А ты помнишь отца Берджессов?
Я не раз ее об этом спрашивала. Мы с мамой любили говорить об одном и том же.
– Помню. Высокий. Работал на фабрике. Вроде начальником цеха. А потом она осталась совсем одна.
– И больше никогда не вышла замуж.
– Никогда… – повторила мама. – Не знаю, велики ли у нее были шансы. Все-таки трое маленьких детей. Джим, Боб и Сью.
Дом Берджессов стоял примерно в миле от центра города. Довольно маленький – впрочем, почти все дома в той части Ширли-Фоллс были небольшими. Желтый домик на краю поля, весной становившегося таким ярко-зеленым, что девочкой я мечтала превратиться в корову и отведать влажной сочной травы, до того она казалась вкусной. Правда, на этом поле не было ни коров, ни даже огородов. Просто кусочек деревенского простора рядом с городом. Летом я порой видела, как миссис Берджесс тянет поливочный шланг вокруг куста, но дом стоял на холме, и ее фигурка всегда была маленькой и далекой. Папа махал ей, когда мы проезжали мимо, а она никогда не отвечала на приветствие – скорее всего, потому что его не видела.
Принято считать, что маленькие города так и бурлят сплетнями, но ребенком я нечасто слышала, чтобы взрослые о ком-то судачили. Случившееся у Берджессов было воспринято так же, как и другие трагедии. Вот, например, бедняжка Банни Фогг свалилась с лестницы в подвал, и нашли ее только через три дня; у миссис Хэммонд обнаружили рак мозга, не успела она проводить детей в колледж; дурочка Энни Дэй до сих пор может задрать юбку на глазах у мальчишек, а ведь ей почти двадцать. Сплетничали не взрослые, а дети, особенно мы, совсем маленькие, и языки у нас были очень злые. Взрослые жестко ставили нас на место: если кого-то ловили на перешептываниях о Бобби Берджессе, «который убил своего отца и теперь ходит к доктору для психов», нарушителей отправляли к директору, оставляли без обеда и вызывали в школу родителей.
Джим Берджесс был старше меня на десять лет и потому казался мне кем-то очень далеким, почти знаменитостью. Да он и в самом деле уже тогда был знаменитостью – футболист, президент класса, темноволосый красавец, такой серьезный. Помню, что глаза его никогда не улыбались. Бобби и Сьюзан были младше, они иногда сидели со мной и моими сестрами, когда нашим родителям требовалось куда-то уйти. Сьюзан не обращала на нас особенного внимания, хотя один раз она решила, что мы над ней смеемся, и отобрала печенья-зверушки, которые мама, уходя, всегда нам оставляла. Одна из моих сестер заперлась тогда в ванной в знак протеста, а Сьюзан орала на нее и грозилась вызвать полицию. Не помню уж, что произошло дальше, но никакая полиция не приехала, а мама очень удивилась, увидев печенья-зверушки, которые так никто и не съел. Несколько раз с нами сидел Бобби, и он возил нас на спине по очереди. Мы чувствовали, что он добрый и хороший – он все время поворачивал голову к седоку и спрашивал: «Ты как там? Ничего?» Один раз сестра носилась по дорожке возле дома и ободрала колено, и Бобби очень за нее переживал. Обмывая рану большой рукой, он говорил: «Ничего, ничего. Ты храбрая девочка».
