— Так точно, ваше высокопревосходительство, — рапортовал Фёдор, вскакивая. Нарядные ножны Митрофании ударились о лесину, подпирающую купол. Разведчик смотрел не на главнокомандующего, а в сумрак землянки, туда, где предположительно мог находиться генерал Вельяминов.
Ермолов смеялся долго и заразительно. Его могучее тело сотрясалось, складывалось пополам. В уголках глаз блестела влага. На шум прибежал адъютант, Николай Самойлов — Николаша…
— Ты посмотри на этого проныру, граф, — хохотал Ермолов, обращаясь к нему. — Вот кто наши райские кущи вдоль и поперёк знает. Только крепче держи его за полы черкески, иначе растворится под пологом здешнего поганого леса, как утренний туман.
— Снова вы меня, Алексей Петрович, титулуете, — смутился Самойлов. — Мы же договаривались!
— Как же мне тебя не титуловать, коли ты потомственный аристократ? Когда меня, орловскую деревенщину, графским титулом обезобразят, тогда мы будем друг дружку титуловать обоюдно. А пока неси, брат, свой крест в одиночестве.
* * *
В то памятное утро Фёдора вызвали в землянку командующего чуть ли не на рассвете. Казак застал генерала уже одетым, как обычно для марша: полотняная рубаха, мундир, ботфорты. Ермолов сидел за столом над бумагами.
— Явился, парень?
— Так точно, Алексей Петрович!
— Для дела звал. Садись. Полагаю я, парень — разумеешь ты многие из местных наречий. Так ли?
— Так, Алексей Петрович.
— Языки нахчи понимаешь?
— Как не понимать, понимаю. Только трепаться с ними на их наречии — не христианское дело, не стану. Вот гардой[8] по башке басурманской саданёшь пару раз — он сам русскую речь понимает очень ясно и все исправно исполняет. Только для начала надо разоружить, иначе собака...
— Ты — хороший солдат, Фёдор и разведчик отменный, — засмеялся Ермолов. — Говорить тебе с ними не придётся. Ты, парень, стань в сторонке и внимательно слушай, что мы с господами генералитетом им вещать станем и что они нам будут отвечать. Слушай внимательно, казак!
— Так точно, ваше высокопревосходительство!
— И помолись за меня, парень, чтобы моё превосходительство превзошло их блудливые умишки, чтоб удалось вернуть их в разум. Помолишься?
— Буду молиться, Алексей Петрович!
Дверь отворилась.
— Посланцы прибыли, Алексей Петрович. И господа офицеры в сборе. Его сиятельство меня за вами отправили. Ждут, — доложил Кирилл Максимович.
Кирилл Максимович отодвинул полог в сторону, впуская в шатёр сероватый утренний свет.
— Сколько их явилось, Кирилл Максимович? — спросил Ермолов.
— Ровным счётом трое... трое с половиною, Алексей Петрович. Алексей Александрович уже беседуют с ими. Да только беседа без вас не клеится.
— А что, Максимович, неужто Алексей Александрович уже одного из них ополовинил? — засмеялся Ермолов. — И когда только успел!
* * *
Их действительно было четверо. Один сухопарый, высокий старик в огромной лохматой папахе, заросший до глаз пожелтевшей от табачного дыма седой бородой. Длинные полы его бурки покрывали сверкающую всеми оттенками голубого кольчугу. Чёрный мех лохматой папахи перехватывала белая повязка.
«Имам. Ишь ты!» — подумал Фёдор.
Второй делегат, обычный с виду малый, в черкеске и бараньей шапке, всё шарил по сторонам колючими прозрачными глазами. Завидев Ермолова, он обнажил огненно-рыжую голову.
Третий был самой заметной фигурой из всех. Этот был облачен в сверкающий нагрудник, наплечники, наколенники и бутурлуки[9]. Голову его венчал островерхий шлем. Всё это, стариной работы, великолепие несло на себе следы вражеских ударов. Доспех местами потемнел, словно беспечный хозяин не удосужился очистить его от запёкшейся крови поверженного противника.
Тут же рядом примостился и маленький человечишка. Тот самый, которого Максимович поименовал «половиною». Фёдор поначалу принял его за ребёнка. Серый мужицкий зипунишко, стоптанные сапоги. Суконный верх невероятной заячьей шапчонки, покрывавшей его бритую голову, едва бы достиг середины Фёдоровой груди. И стоял-то человечишка немного позади, словно прячась за спиной латника. И молчал. Ермолов же именно в него вперил взгляд своих пронзительно-серых глаз.
— Ты кто таков, а? Да, да, вот ты! А ну, три шага вперёд!
Человечек незамедлительно сделал три требуемых шага, но не вперёд, а почему-то в бок.
— Шапку долой! Отвечай, кто таков, с тобой говорит командующий русской армией! — рявкнул Николаша Самойлов.
— Лорс это, — тихо проговорил рыжий нахчи.
— Меня называй Умалат, это Йовта, — Умалат указал рукой на величественного носителя лат. — А имя этого человека мы не произносим вслух. Он просто нахчи и всё.
Седобородый имам гордо распрямился.
— Почему же сам Лорс не отвечает мне? — спросил Ермолов.
Командующий уже уселся в походное кресло, поданное Кириллом Максимовичем. У левого его плеча расположились адъютанты: Николай Самойлов, при шашке на расшитой цветным нухским шёлком перевязи, с кипой бумаги, пером и чернильницей в руках. Рядом с ним Бебутов в обычной капитанской фуражке и мундире, но тоже при сабле в узорчатых ножнах. Генералы Вельяминов и Сысоев расположились рядом с командующим, в таких же походных креслах. Фёдор стоял чуть позади, в сторонке, за спинами штабных офицеров, столпившихся у входа в шатёр Ермолова. Митрофанию казак предусмотрительно вынул из ножен. Нет, не внушали ему доверия эти странные парламентёры, старейшины или как их там. Перевидал казак этой шатии-братии на своём веку. Коварен народ басурманской веры, не ясны русскому человеку установления их жизни. Не ясны и чужды. Они, конечно, безоружны сейчас, но опасны. Всё одно опасны!
Фёдор всё посматривал на Йовту-латника. Тот время от времени запускал правую руку под рубаху на спине и неизменно извлекал оттуда нечто, интересовавшее его до чрезвычайности. Горный рыцарь разминал и давил это пальцами. Фёдор не сдержался и сплюнул от омерзения.
Между тем переговоры шли полным ходом.
— Боится тебя старенький Лорс, — кротко заметил Умалат. — Говорили нам про тебя, Ярмул, что человек ты гордый, своенравный и пришёл в наши земли с войной.
— Зверь, одним словом, — усмехнулся Ермолов.
— Вот и боимся мы сильно тебя. Мира хотим. Пахать и сеять хотим. Стада спокойно пасти. Русский солдат наши селения грабит, наших женщин и скот уводит, посевы топчет...
Так бормотал Умалат, возведя очи горе, словно боясь глянуть в лицо «свирепого Ярмула — волка, видевшего дождь».
