– Уж он у меня и побегал, этот Рануччо! Ни дать ни взять боров! Боров, обожравшийся желудей! – похвастался Марио.
Ах да, Рануччо! Теперь Караваджо все вспомнил. Вот кому он вчера проиграл в мяч! Не самый сговорчивый кредитор…
Слуга отступил в темноту кухни. Раз уж судьба послала ему Онорио, понял Караваджо, о работе сегодня можно забыть.
– Пьетро! – крикнул он. – Ладно уж, неси свою рикотту!
Они подошли к столу неподалеку от кухни. Караваджо охотно занял бы скамью у стены, но на нее уже скользнул Онорио, одним глазом поглядывавший на дверь: даже упившись вусмерть, он не терял бдительности.
Караваджо выбрал табурет в темном углу.
– Я искал Менику, – сказал он.
– А я ее только что видел, – вспомнил Онорио. – С рифмоплетом Гаспаре, твоим восторженным почитателем.
– У меня появились такие поклонники, по сравнению с которыми Гаспаре – мелкая рыбешка.
– Нюхом чую выгодный заказ! Скажешь, нет?
Пьетро поставил на стол тарелку рикотты и положил хлеб из муки грубого помола. Онорио развернул маслянисто блестевшие листья, в которых созревал сыр, понюхал, спросил вина и разломил каравай.
– Ага, заказ. И мой новый почитатель уже прикидывает, как бы выманить мои прежние картины у нынешних владельцев.
– Господи Иисусе, неужто тебя представили Его Святейшеству?
– Почти угадал, – улыбнулся Караваджо. – Кардиналу– племяннику.
Онорио разломил хлеб на три части и протянул ломти Марио и Караваджо.
– Остерегайся, Микеле. Он опасный человек. Хуже того, он любитель искусства.
Марио захихикал и поперхнулся вином. Онорио хлопнул его по спине. Марио высморкался на пол и снова взялся за хлеб.
– Я не шучу, – сказал Онорио. – Кардинал Боргезе уже назвал кавалеру д’Арпино сумму податей, которую тот якобы задолжал. И предложил в уплату долга передать ему свою коллекцию картин. Грабеж средь бела дня.
– В таком случае мне повезло, что я себе ни одной не оставил.
– Пьетро, принеси свечу, ради бога, – темно, хоть глаз выколи, – Онорио сплюнул в угол. – Но и у тебя есть что украсть.
– Мой талант? Свободу? Брось ерунду молоть.
– Твою жизнь, Микеле. Этот племянничек держит ее в своем цепком кулачке. Уж эти холеные пальчики свое возьмут, будь уверен. Окажешься у него в руках – не вырвешься. А если вырвешься, то перьев потеряешь немало.
– Я свою жизнь и сам загублю. Мне для этого папская помощь не требуется.
– И ради этого ты вчера оскорбил Рануччо?
– Разве?
Слуга принес свечу и второй кувшин кьянти.
– Тебе что, память отшибло? – нахмурился Онорио. – Да, ты пропустил несколько мячей – что неудивительно: ты так набрался, что едва на ногах стоял. А потом ты сказал Рануччо: «Хочешь получить свой выигрыш – понюхай мою…»
Караваджо засмеялся:
– Да ну?
– «Свои деньги можешь поискать вот здесь, – сказал ты. – Подходи, забирай». Потом ты взмахнул рукой, чтобы хлопнуть себя по заднице, но оступился, упал и порвал чулок. Мне тебя пришлось на спине утаскивать.
– А я держал Рануччо, не то бы он тебя убил, – Марио откусил сыру.
– Ты держал Рануччо? – Караваджо хлопнул Марио по плечу. – Да он вдвое тебя выше.
– Я сицилиец и бью ниже пояса. Чем выше противник, тем мне легче целиться.
– Отхвати его гнилое хозяйство и брось свиньям на обед, – посоветовал Онорио. – Ты у нас известный головорез.
Они выпили за смертоносный клинок Марио. Караваджо вытер жирные пальцы о хлеб и поднял свой кубок.
– Cent’anni! Сто лет не болеть! – пожелал он. – А причиндалы Рануччо – свиньям.
В таверну вошла женщина с непокрытой головой – маленького роста, хорошенькая, в дорогом, но разорванном на плече платье. Ее глаза метали молнии.
– Нет уж, лучше пусть ей достанутся, – Онорио помахал девице. Та пробиралась меж столов, не обращая внимания на руки мужчин, которые тянулись из мрака, норовя цапнуть ее за грудь.
– Видели его? – спрашивала она.
– Кажется, Пруденца потеряла своего сводника, – предположил Онорио. – Мы не так давно расстались с синьором Рануччо у поля для игры в мяч, но сейчас он наверняка уже в другом месте.
– Где? – спросила Пруденца. – Он мне нужен.
– Надо думать, развлекается с другой шлюхой, – Онорио потянул ее к себе. – Забудь о нем, посиди лучше с нами.
Караваджо убрал со щеки девушки прилипшую прядь волос. Пруденца отпрянула и закрыла лицо рукой. Ее запястье было замотано потемневшей тряпкой. Микеле поднес прядь к свету – волосы слиплись пропитанные подсохшей вязкой жижей, цветом не отличавшейся от въевшихся в его кожу охры и умбры.
– У тебя кровь, девочка, – сказал он.
– Филлида набросилась на меня с ножом.
Волосы Пруденцы выбились из косы, которая была уложена на макушке венком, и причудливыми рыжими завитками легли на стол поверх хлебных крошек.
– Скажи спасибо, что живой ушла, если эта сука не шутила, – Онорио положил руку ей на плечо.
– Да уж, повезло, – не в силах сдержать волнение, проговорила Пруденца. – Она правда хотела меня зарезать – я отбилась, но руку она мне все-таки поранила.
– И что, никого не было рядом, когда она напала? – Караваджо поднял окровавленную прядь и попытался вплести ее обратно в косу.
– Я была у себя. Филлида ворвалась и бросилась на меня. А когда увидела кровь и поняла, что порезала мне щеку, то выбежала прочь, осыпая меня проклятиями.
Не дождавшись ответа на свой вопрос, художник, задумчиво поигрывая кубком, снова обратился к Пруденце:
– Зачем тебе Рануччо?
– Мне нужен защитник.
Девушка, которой было семнадцать лет, приехала из Тосканы несколько месяцев назад. Мужчины молча переглянулись. Они жили в Риме достаточно долго, чтобы понимать: девицам, подобным Пруденце, чтобы выжить, следует быть чуточку сообразительнее.
– Не думаю, чтобы ты… – тихо начал Караваджо.
– Рануччо позаботится обо мне. Он меня любит.
Мужчины снова переглянулись. Она обречена, как если бы инквизитор уже подписал ей смертный приговор. Если шлюха верит в любовь сводника, она пропала. Шансов у нее не больше, чем у еретика с зажатым щипцами языком, которого везут в клетке на казнь. Отныне ей одна дорога – в адское пламя.
– Я поговорю с Филлидой, детка, – Караваджо знал, что не стоит допытываться, что именно они не поделили. Одно упоминание имени Рануччо уже многое объясняло: он был сводник и блудодей. Но что-то в девушке – возможно, ее поразительная наивность? – тронуло Микеле. Художник поднес к ее лицу свечу. «В отличие от большинства уличных потаскух, – подумал он, – она мечтает о любви и верит, что может быть любимой».
