Макс украдкой посмотрел ей вслед. Мама у Насти была стройная и, похоже, молодая-красивая. И одета была как в кино: в узкую серую юбку и такую типа рубашку светлую, у женщин рубашки как-то по-другому называются, Макс не помнил.
– Блузку белую не забудь надеть, сегодня открытая контрольная! – крикнула мама Насти уже с кухни.
Макс, тихо рыча, содрал и швырнул на кровать блузку, которую успел уже наполовину застегнуть и которая оказалась голубоватой. Пуговицы на девчачьих блузках застегивались шиворот-навыворот и были совершенно уродскими. Сами блузки, впрочем, тоже. Макс порычал еще немного и все-таки повесил блузку обратно в шкаф, чуть не разодрав пополам, пока впяливал плечики. Еще пришлось рычать, чтобы быстро справиться с белой блузкой и брюками, заправить постель – как уж получилось, – а также убедиться, что еще несколько быстро придуманных паролей не подходят.
В две минуты Макс, конечно, не уложился, но мама Насти встретила его спокойной, а яичница с колбасой – горячей. Завтрак был вкусным, а мама Насти – действительно молодой и красивой, хоть слегка утомленной прямо с утра. Папы, похоже, не было. И дома, и вообще. Тем проще, подумал Макс и даже не устыдился этой мысли. Настя все равно не слышит.
И ей все равно не до этого.
5. Та, что заправила постель
А до этого края – три шага. Итого шесть квадратных шагов. Пол из широких каменных плит, очень ровный, хоть в бильярд играй: плиты уложены идеально и почти без стыков. Босиком ходить холодновато и боязно, как по толстому стеклу. Ладно хоть сапоги возле койки отыскались и вроде подошли, хотя то ли с ними, то ли с ногами что-то не так. Койка – вернее, здоровенный застеленный брусок типа сундука, гроба или гигантской ступени у стенки. Стены из бугристых валунов, на ощупь одинаковых. Никаких окон. Дверь одна, из корявых бревен, сбитых множеством толстых железных полос. Ручки и замочной скважины нет, щелей не видно. Всё.
Настя колотила в дверь с полчаса, наверное, – кулаками, пятками, каблуками снятых сапог. Звук выходил еле-еле, Настя сама-то едва слышала, а с той стороны тишина, наверное, оставалась мертвой. Ни скрипа, ни шороха, как в погребе. Правда, в погребе обычно холодно, а здесь было – никак. Ни тепло ни холодно. Нормально.
Такой вот, Анастасия Павловна, у нас теперь норм.
Ни фига подобного.
Ладно хоть есть не хотелось, и в туалет тоже. Кстати, про туалет: Настя вспомнила, что в камерах обязательно должно быть отхожее место, его еще парашей называют. Парашу Настя представляла себе довольно смутно, но в этой камере не было совсем ничего, ни смутного, ни явного. Койка, расчет окончен.
Может, тут ведерко приносят вместе с едой? Чтобы все сразу делать, как дед говорит, не отходя от кассы? А если раньше захочешь, в угол ходить, что ли?
Настя принюхалась и поняла, что либо никому до нее эта ужасная мысль в голову не приходила, либо она вообще здесь первая – не мысль то есть, а Настя, и не в голове, а в камере. Запахов вообще не было никаких. А должны ведь быть. Может, вентиляция где-нибудь в потолке потихонечку проветривает камеру?
Настя замерла, но опять не услышала ни звука. Не почувствовала ни дуновения. Не уловила ни запаха. Нюхать особенно и не хотелось, честно говоря. И даже дышать. Ой. Правда, что ли?
Настя перепуганно попробовала подышать. Получилось без проблем. Попробовала не дышать. Через минуту в голове зазвенело, а ниже застучало. И звенело, и стучало – и минуту, и две. Настя выдохнула, вдохнула и на сей раз ясно поняла, что может обходиться без повторов. Просто замереть – и жить дальше, не дыша. О господи.
Но сердце-то бьется?
Настя прислушалась и не поняла, бьется или нет.
Норм. Она неживая, что ли? Типа зомби?
Сами вы зомби.
Настя заплакала и несколько раз повторила вслух: «Сами вы зомби, сами, поняли?!» Никто, конечно, не откликнулся.
Она почти уверенно шагнула к койке, села и попыталась успокоиться. Во-первых, и так уже пол-литра выплакала, а толку нет. Во-вторых, это ведь дополнительное доказательство того, что Настя стала зомби, – влагу теряет, а пить не хочет. С другой стороны, это можно считать и, наоборот, доказательством того, что Настя не зомби, – зомби ведь не плачут. Настя с трудом отвлеклась от размышлений над столь противоречивыми условиями и напомнила себе: в-третьих. Да, в-третьих, чего реветь-то. Думать надо, как выбраться. Тут условия, к сожалению, были непротиворечивыми: и так понятно – никак, думай не думай. Не для того гад Макс ее сюда заманил, чтобы легко выпустить. Теперь, небось, новых доверчивых дурочек заманивает. И сидеть тут Насте, пока гад про нее не вспомнит.
А если не вспомнит? Ну хоть высплюсь толком, подумала Настя с неожиданным равнодушием. Последняя неделя была нервной – контрольные эти, подготовка к соревнованиям, еще и готовить приходилось, потому что у мамы на работе замот. Даже в выходные выспаться не удалось. Сейчас наверстаем. Ляжем, растянемся как следует под уютное шуршание соломы и чуток вздремнем. Часок. Или пару. Надо будет – разбудят.
Настя вскочила так резко, что аж зашаталась, и обругала себя серьезными словами. Спать решила, дебила. В каменный ящик похоронилась, нюх потеряла, дышать не может – самое время поспать, ага.
Настя решительно шагнула к двери, чтобы выбить ее ко всяким бабушкам, но вспомнила последнюю попытку и так огорчилась, что присела на койку. Снова накатила дремота, тихая и ласковая.
Настя вскочила. Спать не хотелось.
Ага. Все понятно.
А давай-ка заправим постель. На заправленной валяться жаль, да и мама ругается. Тут мамы нет – так, не отвлекаться, строго велела себе Настя и плакать не стала, – да и в полной тьме кто увидит, заправленная койка или нет. Уж не Настя точно. А все равно заправить надо.
Она взбила подушку, помяла и разгладила матрас, растянула одеяло так, чтобы свисало более-менее равномерно со всех сторон. Кроме той, что у стены, конечно, – там одеяло то вставало волной, то криво отъезжало, показывая узкую полоску матраса. Это дико раздражало.
Стоп. Что значит – показывая?
Настя отодвинула матрас, рухнула коленями на койку и чуть не сломала нос, сунув голову поближе к стене. Ну да, так и есть: там, где лежак упирался в стену, шла длинная щель, вокруг которой тьма была не абсолютной, а сероватой. Стежки на одеяле разглядеть нельзя, а очертания пальцев – запросто.
Настя прошлась вдоль всей щели ногтями, простучала, прослушала и продула ее, попыталась подковырнуть краем каблука. Без толку.
Настя снова натянула сапог, встала рядом с лежаком, обозвала его несколькими обидными словами и пнула – со всей силы.
Койка наполовину въехала в стену, открывая прямоугольный провал в полу. Провал был синевато-серым, как небо перед рассветом.
Настя зажмурилась – глаза одичали даже от такой пародии на свет, – поморгала, присела, вгляделась, поднялась и пнула лежак еще раз. Он уехал в стену целиком, совершенно беззвучно.
