Медленно закипал на одной из неугасимых конфорок чайник, и свисток прочищал горло, готовясь возвестить победной своей трелью, что в доме, – простите, в замке, – тепло и чисто, спокойно и уютно, дремлет плюшевый зверь в изголовье софы, и клубничное варенье – о, это варенье! Сколько детских снов и надежд, обид и радостей таят твои крупные ягоды с вкрапинами платины, сколько сомнений и мук порождает твоя пенка, пока ты вздыхаешь пузырями на плите – похитить или потерпеть, рискнуть или выпросить у строгой бабушки, у которой так некстати под рукой оказывается эта мокрая тряпка, которой так противно получать по рукам?
Печенье «Янтарное» лежало в вазочке, и промозглый вечер ластился к окнам озябшим кутенком, просился в свет и тепло и завистливо вздыхал.
– Я тебе сейчас поставлю одну песню, знаешь такую певицу – Далиду? – спросила Надя, открывая крышку дешевенького братниного китайского двухкассетника.
– Конечно знаю, – ответил Нефедов.
– Soleil, Soleil! J'irais, ou tu iras! Faits-moi Soleil, tout ce que tu voudras (Солнце, Солнце! Я иду, куда и ты. Делай со мною, Солнце, что тебе угодно – франц.), – звучало в комнате.
Над безмолвными сопками, над серой рябью реки, над провисшими крышами, озябшими домами, над волглой тайгой и блеклой тундрой звучали иноземные слова из какой-то иной, неведомой в Алмазе жизни. Такую жизнь можно было увидеть в кино, но сказка и есть сказка, и мало кто в городе всерьез воспринимал, взаправду верил, что где-то есть теплое море и жаркие страны, машины с откидными верхами, плавящиеся в полуденном зное тротуары и тонущие в мареве белые дома под красными черепичными крышами, где в прохладной полутьме подвалов бродит, бродит, прислушиваясь к себе, вино во врытых в землю огромных кувшинах, и так же слушает голос крови в собственных жилах каждый уважающий себя мужчина – он должен быть обязательно небрит и терпеть не может галстуки.
Смотрели с выцветших обоев фотографии. Прочистив горло, свистнул чайник.
– А то, что она себя королевной считает, так это все не просто выдумки, – не сводя с Нефедова пристальных усталых глаз, говорила ее мать. – Я тогда в Иркутске на врача училась, а он командированный был из Москвы, журналист… Пьяненький вечно, бородка жиденькая, сам тощенький, а вот не спутаешь. Курточку свою заштопанную как мантию носил, такому не научишься… Я потом, когда уж Надюшка-то родилась, в библиотеке смотрела – точно, не врал, были в Польше такие паны Збровские, родственники королям…
– Что же он, не помогал вам?
– Да он и не знает, что Надюшка на свете живет. Командировка его кончилась, а я молодая была, глупая, что беременная, только на пятом месяце узнала… Звонила ему, да он что он… В командировках, говорят.
Куртка Нефедова висела на вешалке в прихожей так, что любому, кто бы ни пришел в тот вечер в гости, сразу стало ясно – в доме появился хозяин, мужчина, что сумеет постоять и за себя, и за своих родных. Резиновые сапоги лейтенанта, сорок пятый размер, стояли на коврике перед дверью, снаружи, и никто, никто не позвонил в дверь, не нажал звонок, потому что сапоги, занявшие аванпосты, говорили сами за себя – иди, прохожий, куда шел.
Здесь тебя не ждут.
Молчал и телефон, и Владик, Надин брат, поздоровавшись с лейтенантом за руку, ощутил: этот – не Гиря. Этому не нужно никого бить, чтобы заставить себя уважать.
Его будут уважать и так.
…Ходики, старенькие ходики в Надиной комнате отбивали такт. Котик на ходиках все водил беспутными своими глазками влево-вправо, влево-вправо, тик-так, тики-так.
Вызванивала тихонько цепочка, тренькали гирьки. Влад давно ушел в «Джебб», отправилась на ночное дежурство мать.
Осмелели мыши и тихо крались к забытому сыру под столом, и старая материна шаль, брошенная на абажур, рассеивала свет, и тени на потолке кривлялись и колыхались, и плыли, и танцевали. Но кривлянье их было нестрашным и безобидным, уютным и домашним – просто тени не умеют долго быть неподвижными.
Недопитая бутылка «Рябиновой на коньяке» забылась полудремой на столе, темнели древней кровью опивки в лафитничках. Лейтенант спал. Надя сидела в его рубашке рядом, и жесткие погоны кололи ее худенькие плечи, ромбик училища, привинченный справа, натер грудь.
Она все всматривалась и всматривалась в лицо спящего. Она знала, что больше не расстанется с этим человеком. Это знание было простым, само собой разумеющимся, ясным и понятным.
И она знала, что Нефедов ее не обманул, не поиграл, как многие, и не выбросит за ненадобностью, как все. Женским своим, древним и темным чутьем она знала, что нужна этому человеку, что он из тех, кто никогда не отпихнет продрогшую собаку от порога, не пнет, не ударит.
Да и в самом деле, с кем бы еще лейтенанту Нефедову было говорить по-французски в Восточной Сибири?
– Tu te couche au Rio, Tu te reive au Macao (Ты ночуешь в Рио, Ты просыпаешься в Макао – франц.)… – все так же тихо звучал голос, и духи и гномы, тролли и лешие, и сам беззаботный властитель леса Пан, и даже таинственная чудь, та самая, на Урале ушедшая под землю от людей чудь белоглазая, да так нигде на поверхность и не вышедшая, все они прислушивались к сладкоголосой этой певице и на время побросали раздувать мехи подземных своих горнов и играть в расшиши самоцветами, и замерла на ветке птица Сирин, и загрустил, затуманился, затосковал Алконост, и лишь чуть шевелила плавниками в глыби Царь-рыба да барражировало у поверхности таинственное зловредное животное Волос, что подплывет к человеку да вопьется в поры его кожи, и дойдет до самого сердца, и пронзит его, и высохнет человек от горя и тоски, на радость Волосу, но что толку горе горевать раньше времени? То ли будет оно, то ли нет, а пока накрыла сказочную долину, где затих город Алмаз, своими темными крылами птица Гамаюн, и уснул город, и успокоился, и вспомнил во сне человек, что он – сын Божий, и в тоске заныло его сердце, будто уже пронзил его Волос, и спал под дождем самолет, и стекали дождинки по фюзеляжу, а ефрейтору-часовому давно уже была смена, и сидел он в жарко натопленной караулке, и слушал «Маяк», а салабоны жарили картошку с мясом и чесноком.
8 градусов по Цельсию
– Взвод, подъем!
Тугая пружина рефлекса выбрасывает тело на центряк казармы из койки раньше, чем включится сознание. Штаны. Портянки. Руки обматывают материю вокруг икр двумя слепыми движениями, ткань ложится ровно, без морщин. Сапоги. Пилотка на голову. Ремень на шею. Куртку в руки. Строй.
Сорок пять секунд.
Еще не проснувшийся взвод выровнял строй.
– Равняйсь! Смирно!
Майор Зубаткин, комендант Алмазинского гарнизона, прошел вдоль строя. Спертый воздух казармы вырывался на волю сквозь распахнутые дневальными двери, промозглое утро вливалось внутрь.
Комендантский взвод – тридцать рослых крепких парней – глазами ели офицера.
– Значит, так, бойцы, – начал майор. – Получена ориентировка, что с прииска Лебединое похищена крупная партия золота. Задача – перекрыть трассу, протрясти все кильдымы (кильдым на армейском сленге – укромное место) и блатхаты, опергруппам и патрулям перейти на круглосуточное дежурство. Все ясно?
