Я вновь вижу тот чердак, где когда-то проходили собрания, слышу смех, напряженность, тишину. Товарищи приезжали отовсюду понемногу — итальянцы, немцы, голландцы, англичане, испанцы, аргентинцы, девушки, в основном, хорошенькие, искренние, доступные. Вечеринки на этом не заканчивались, редактировать тексты, как правило, доставалось Франсуа. Я видел, как писатель, не подписываясь, разумеется, сочинил экспромтом три или четыре из них, отмеченные его собственными стилевыми изысками. Возвращался я поздно, Дора давно уже спала с правой стороны, я проскальзывал к ней, мы расслабленно любили друг друга, нет ничего прекраснее этих стонов в полусне, а потом сладостное, усталое томление в руках и ногах. Начинался день, она успевала принять душ, одеться, мы завтракали на кухне, выжатый лимон, чай для нее, кофе для меня, она уезжала со своими бумагами, я оставался один в огромном молчаливом доме, устраивался в библиотеке. По ту сторону застекленной двери весна начинала распускаться на ветвях и в самом воздухе. В этом смысле книги напоминают весну: они тоже расцветают потихоньку, именно для кого-то и именно тогда, когда нужно. Вот пример:
Сочинения
Господина Сирано Бержерака
Том первый
С иллюстрациями выполненными
мелкой насечкой
В Амстердаме
Издательство Жака Деборда
Книготорговца с Биржевого Моста
Кельнское отделение торговой фирмы
MDCCX
«Это книга настоящая, но это еще и книга таинственная, в которой нет ни страниц, ни букв; иными словами, это Книга, для чтения которой не нужны глаза, вам потребуются одни лишь уши… И с вами вечно пребывают все великие Люди, мертвые и живые, которые разговаривают с вами живыми голосами…»
Или вот:
«Эта дорога весьма приятна, хотя и пустынна, здесь дышат воздухом свободным и легким, который питает душу и позволяет ей воцарить над страстями…»
Или еще:
«Река воображения течет медленнее; ее легкое искрящееся течение сверкает множеством огней. Когда глядишь на этот поток влажных искр, кажется, будто они в своем водовороте не подчиняются никакому строгому порядку. И лишь присмотревшись к ним внимательнее, я насторожился: та жидкость, что катилась в ее русле, представляла собой чистое золото, пригодное для питья, а ее пена — тальковое масло. Рыбы, которые питаются всем этим — рыбы-прилипалы, сирены и саламандры; на дне вместо гравия лежат камни, с которыми сам становишься тяжелее, если прикоснуться к ним с обратной стороны, и легче, если притронуться спереди…»
Или еще, кто мог бы сказать мне месяц назад, что древняя китайская «Книга перемен», И цзин, откроет здесь, прямо перед моими глазами, свои чудесные тайны проницательности и лукавства? Вот, к примеру, двадцать третья гексаграмма[2], Бо, «Разорение», этим утром я восхищался ею, тремя ее разорванными черточками внизу, Кунь, означающими самоотдачу, землю, и одной непрерывной чертой и двумя разорванными, в верхней части, Гэнь, незыблемость, гора. В комментарии говорится: «Один цикл подходит к концу, пора готовиться к новому. Гора покоится на земле. Будьте открыты новым идеям. Будьте готовы выполнять свой долг… Здесь начинается небесный путь». В идеограмме Бо можно распознать нож и знак, обозначающий ваять. Это как раз отражение нашей ситуации, сказал бы Франсуа, но внимание, очередная интерпретация может выглядеть так: «Вот еще один огромный плод, который не был съеден», и «у ничтожного человека будет разрушено жилье». Пусть свое мнение высказывает дилетант. Следующая гексаграмма, якобы случайно, это Фу, «Возврат». Ничто не бывает неподвижным, изменчивость — в основе всего, превращения не имеют конца. Не исключено, говорил Франсуа, что в один прекрасный день мы снова получим право на знак Гэ, смена, преобразование, а одновременно на то, что с этим связано, внизу сцепление, огонь (Ли), а вверху радостное, водоем (Дуй). «Человек, готовый к переменам, должен обладать верой, небесные силы направят его». Здесь угадывается движение времени сквозь пространство, и все, и ничего больше, лишь вибрация изменчивости.
Триграмма Дуй состоит из разорванной черты вверху и двух непрерывных под нею. Моя любимая. «Это сгущается и расстилается дух воды. Это испарения, поднявшиеся от поверхности озер, прудов и болот, они придают новые силы, питают, обогащают. Это самый дружественный, самый веселый из духов. Радостное позволяет находить верные слова, те, что вдохновляют, дарят веру и желание действовать». Идеограмма Дуй отображает кого-то, кто говорит с вами, а если вы его не слышите, так это потому, что не умеете слушать.
А вот я, уже гораздо позже, в самолете, выполняющем рейс на Пекин, дважды или трижды черчу на левой ладони Доры этот символ Дуй:
Следующий отрывок был написан там, специально для нее.
Мне представляется, что именно прекрасным весенним утром в Китае, в Тяньцзине, следует любоваться свитком, написанным в 1697 году Банда Чанреном: «Цветы, растущие по берегу реки». Банда Чанрен — самый известный из Четырех Великих Художников-Монахов. Его жизнь аристократа была разрушена свержением династии Мин. Начиная с этого времени, он вывешивает на дверь идеограмму немой, отказывается вести любые разговоры, слывет сумасшедшим, беспричинно смеется или плачет, разговаривает с ласточками, танцует перед потрясенными друзьями, распевает по ночам во всю глотку. Его имя означает Обитатель Восьми Высоких Гор. Расписываясь, он довольствуется двумя знаками: kuzhi (плакать) и xiao zhi (смеяться). Это великий мастер трав, бамбуков, рыб, опушек, птиц, цветов. В живописи его почерк распознается сразу и безошибочно, раскрывая все свои грани, словно стихотворение, которое говорит само за себя. Для него не существует стен и вообще какой бы то ни было твердой субстанции. Когда смотришь какой-либо из его свитков, рот наполняется слюной. Вот что пишет он в уголке:
Бесконечный падает дождь, мой корабль не плывет никуда,
Облака летят над моей мастерской среди лотосов,
Вот и юг потерялся из виду,
Передо мною сияющая гора.
Кто хочет — поймет, но очевидно одно: китайскую живопись невозможно поставить в имперфект, потому что она никогда не проявляет себя в настоящем времени. В настоящее время она становится каждый раз заново, а затем прошедшее время сразу переходит в будущее. Сочится, струится, серебрится. Очень близко и невероятно далеко. Мы подписываемся, как и ставим дату, внизу, ближе к могиле, в то время как на китайских свитках, напротив, квадратные, овальные, прямоугольные печати повсюду — и нигде: ты входишь в пространство и затем выходишь, вдохнув его, прочувствовав, прощупав. Гора или море, прожитые изнутри, художник очень далеко, в своей ячейке угла — крошечный рычажок, который по своей воле может их приподнять. Я был там, кажется, говорит он в тишине, это прошло через меня, я все еще там, внутри, нависаю надо всем, я дарю вам это, вы обладаете необходимым измерением. Я тот, кто существует, я плачу, я смеюсь, я замолкаю. Бамбуковые стрелы надменны и преданны, королевства загнивают, белые с черным журавли резвятся поверх крыш, любовники лежат наизготове в своих будуарах, кони оседланы, сосновые поленья сожжены, чтобы изготовить чернила, отобраны волоски для кистей, достойные стать мыслящим зверьем, виртуоз Трех Совершенств (поэзия, каллиграфия, живопись) сочиняет оду красной скале, гимн изысканным утесам, одиноко стоящим деревьям, туманное прощай озеру Дяншан. Трудно, разумеется, сравняться с By Ченом, в 1347-м, и его свитком «Бамбуки и камни», легкие штрихи углем, едва обозначенный красный. Впрочем, можно предпочесть «Виноград» и стихотворение, начертанное на свитке:
