В доме над ставочком ставеньки рассохлись, не цветет геранька, не идут часы. Данила наводит какой ни на есть марафет, поджидая странную свою семейку, узнать – что нынче возили, грузили, взвешивали? Приехали… отцу с матерью – ни вместе, ни порознь - так не радовался. Женщина влетела, будто птица в окно. Села к столу, разложила мокрые мытые руки. Данилка ровно никого больше и не видит – ставит ей промеж локтей миску кукурузной каши с грудинкой. Ест она так, словно сто лет не ела. И с большим запаздываньем Данила замечает Егора, Лёню и Славу – они уже по второму кругу сами себе накладывают. Прибирает посуду, и его отсылают купаться. Значит, в ночное купанье со взрослыми однозначно не возьмут. Спорить стыдно – бежит к воде. Долго не заснет, всё будет прислушиваться к голосам с пруда. С дядьями общается урывками, Вера словом не подарит, не удостаивает. Позавчера Слава взял его постеречь на подхвате товар, вел машину мимо заброшенной шахты, вспоминал какие-то имена. Поначалу выходило, что жену звали Оксаной, а через полчаса уже Натальей. Впрочем, может их и было две – Даниле не привыкать стать. Драйвер витал в любовных грезах, жигуль вилял из стороны в сторону. Хорошо, дорога была пуста. В воздухе висела тайна, издеваясь над Данилкой лютой издевкой.
Пожухло сухое лето, почернели сердцевинки подсолнухов. Надо было срочно заехать в Москву отметиться и везти Данилку учиться. Слава спокойно собирался, вместе со всеми, надел рясу. Не метнулся в горницу, не схватился за прутья хозяйкиной кровати. Вера отвезла гостей на станцию. Какая-то старушка бросилась к Славе: Никитушка… жив! Одумалась, прикрыла платком дрожащие губы и шла за ними до самого вагона. Но Егор уж знал: это ее мара водит. Кто еще обманется надеждой? Можно ожидать в любую минуту. Лёня трогательно развлекал в пути несколько заторможенного Славу. Играл на гребенке «Цыганка старая гадает с картами, дорога дальняя, казенный дом», изображал на пару с Данилой сценку собственного сочинения «Стукач и кум», вообще лез вон из кожи. Но еще до Воронежа не доехали – опять прокол. По вагону шла молодая женщина, ведя за руку девочку. Та залопотала: папа, папа – и потянулась к Славе. Мать судорожно глотнула: «Обозналась она… у меня муж пропал в Чечне… Олег Бондарев». Скорей пошла, подхватив дочку – дочка кричала и билась.
С вокзала без звонка – денег на мобильнике осталось два цента – руководствуясь лишь Лениной интуицией, поехали к Захару. Действительно, был дома, один. Отпер, обросший и опустившийся. Окрепший не в пример ему Егор хлопнул беспечного отца по плечу - так и осел. Почему не в деревне? – Да там, знаешь, сейчас одна женщина… ну, в общем, мне с ней нельзя встречаться. Чмокнул Данилу, хмуро пропустил всю ораву на кухню, закинул пельмени в кипяток. Поели, Егор встал. Ну, Захар, я пошел. – Постой, а этих? – указует на Лёню со Славой. – Их придется тут оставить на полдня. – Тогда сам завези Данилку к Галине. И, клюнув еще раз разочарованного сына в щечку, из последних сил позвонил Галине на работу и канул, как камень, на дно депрессии.
Галина примчалась домой, стукнулась лбом у дверей с подошедшим Егором. Бросилась обнимать выросшего мальчика, стала совать деньги его сомнительному наставнику раньше, чем нашла ключ. Ох, кстати! Вера только прокормила и дорогу оплатила. Наконец вошли – суетливая мамаша ну метать на стол еду! Заставила Данилу петь церковное серьезным голосом. Егор оставил их вдвоем и отлучился к своим.
Матери дома не было. Подождал немного – уходя, столкнулся с ней во дворе. Несла продукты в пакете. Чуть не уронила, узнав монаха. Подумала вслух: должно быть, сын меня зовет – и пошла, глядя на свои окна, забыв о подаянье. Подался и Егор со двора. Занятий в школе еще нет, надо ловить дочь на Варшавке. Она на звонок и открыла. Перестала так быстро расти, похорошела. Шепнула: мамонтиха дома… поцелуйте папу. Расцеловала в обе щёки, помахала и захлопнула дверь. Пошел весь счастливый, сначала за Данилкой, потом за двумя голубчиками.
Стали потихоньку двигаться к монастырю. Ай ты стоишь на месте, Николоугодническая обитель, ай ты отлетела в заоблачные края? А и не наскучило ли тебе ждать, пока Егор проездится по России? А и не надоело принимать всех, кого подберет на дороге валяющихся? Конечно, можно было бы позвонить на мобильник отцу Феофилакту, да не было междугородней карты и много чего другого. Главное, уверенности не было, что ответят – всё равно как в рай по сотовому. Так и пошли. То есть не пошли – поехали на Галинины деньги: до первого сентября оставалось меньше недели. Сидели в Костроме на вокзале, ждали местного поезда на Галич. Наискосок баба ела половинку ржаного пирога с яблоками, Слава всё в рот ей смотрел. Отломила толичко и ему – чуть зуб не сломал об монетку. Показал потихоньку Егору, тот скорей в кружку – натянулся шнурок на шее… поймалась рыбка.
От Галича еще местным поездом, и за Унжей стали искать платформу, где садились к Марату в вагон. Не нашли… наверное, это где-то на спецветке. Три дня мотались по округе, доколе не попали на Юрием Шеберстовым разрушенный мост, коего чинить никто не собирался. Человек, что их подвез на жигулях одиннадцатого выпуска с московскими номерами, чем-то неуловимо походил на Егора. Не такие уж старые жигули были латаные-перелатанные, ровно их как раз тут и долбанули. У стекла криво висел образок Николая Угодника. Незнакомец высадил попутчиков, предварительно стукнув и погнув перила с противоположной стороны, для симметрии. Бибикнул и укатил дальше на Москву. Где мост, там и монастырь. Стояли вчетвером, глядя на заговоренный перелесок, за которым, надо надеяться, он прятался. Не хотелось вечера, осени, школы, кельи. Но и Москвы не хотелось, а чтоб дорога без конца, и степь без пыли, и радость без сожаленья. Ничего, дядя Егор, перезимуем. Понимаешь, Данилка, из нас четверых обыкновенные люди, безо всякой чертовщины – ты да Лёня. А Николоугодническая обитель почище заколдованного замка. Относительно Славы Данила готов был согласиться, что загадка в нем есть. В Егоре же и в монастырских стенах не видел никакого подвоха. Вот перелесок, помнится, ездил туда-сюда подобно театральным декорациям. Что ж, на то и живой мир, подвижный, точно во дни творенья. Данилка ударил куском раздолбанных перил по недоломанным – с другой стороны. Звон ответил ему с равнины. Побежали туда, спотыкаясь о кочки. Через час уж вытряхивали из погнутой кружки ее богатейшее содержимое в присутствии отца Феофилакта и… Бориски. Три золоченые денежки тут как тут: от надеющейся девочки, скорбящей матери и чужой бабы, преломившей пирог. Ожившая притча раннего, дикого времени новой русской церкви. Блеснули монетки золотцем и пропали. Тогда Егор сказал, что больше с кружкой не пойдет. Стройка почти закончена, а если кто более трех раз попросит о чуде – быть беде. Отец Феофилакт вздохнул и смирился.
На свете счастья нет, а есть покой и воля, и то не надолго. По церковным каналам договорено, что весной Егор с подопечными перебирается к Троице-Серию. Данила будет учиться, сам он пойдет к богомазам, Лёня и Слава станут работать по усердию. Если уж всё возрождается, должен кто-то всерьез этим заниматься. Пока живут в двух смежных кельях. Мальчик с опекуном - от живых родителей - в дальней, Лёня и Слава в проходной. Снег лежит на терпеливо ждущей равнине.
КРИМИНАЛЬНОЕ ЧТИВОВ Шатуре, когда сухое лето, горит торф, земля проваливается. Отец пришел из тюрьмы в августе семьдесят седьмого, не очень дымило тогда… пять лет отсидел. Анька родилась через год, я через четыре. Там – на лесоповале, здесь на заводе топливных брикетов, с матерью в одном цеху. Выпьют после работы – не поймешь, кто кого ведет. До дому – в поселок Пустоша - всегда добирались. Мы с Анькой сидим ждем: она за мной смотрит, я за ней – чтоб без меня кашу на плите не съела. В детсад не ходили – далёко возить. Анька добрая была, про кашу я наврала – не знаю зачем.
