Москву объезжали с востока: Кострома, Иваново, Владимир, Рязань, Козлов, Воронеж, и пошло-поехало. Снова красный пояс: тает снег, земля пустует – забыли, как озимь зеленеет. Под Москвой одни коттеджи, поле деньгами засеяно, здесь горем горючим. Марат неловко заговаривает о божественном, и сразу ругаться: какие вы, блин, монахи, ни хрена не знаете… Егор еще туда-сюда, остальные смех да и только. Ладно, не лезь в бутылку… чего мудрить… Бог во всем: дальний лес розовеет, небо легкое – и мальчик в окно смотрит. Катись по рельсам, не задумывайся. – Как не задумывайся? Масленица давно кончилась… пост… по радио объявляли, а мы тут черт те что жрем. – Если по радио, тогда конечно… ты ведь без приказа с кровати не свалишься… убирай скоромное. А чем я вас кормить стану? дармоеды… высажу на фиг в Невинке. – Давай, высаживай… думал, мы в Чечню?
Но проехали Невинку, не вспоминая об угрозе. Военчасть за Бесланом встретила на ура. Данилке выдали немного великоватый – на вырост – камуфляж, фотографировались с ним все по очереди. Марат сел за руль старого джипа, посадил гостей – Егора спереди, Данилу посередке на заднем сиденье – и повез в сторону гор. Стрельба стала слышна уже через пару часов – отнюдь не единичные хлопки. А на кой она, жизнь, чего с ней нянчиться. Южный ветер перелетает через горы, падает сверху – скорость навстречу скорости. Марат еле успел притормозить: завал, дорога перегорожена, и стреляют в лобовое стекло. Пригнулись, дали такой задний ход, что ой-ей-ей. В пропасть не улетели – развернулись, царапнув дверцей о скалу, и драпать. А там тоже успели положить поперек бревно… нет, труп… нет, живой, без сознанья. Подобрали под пулями – и вниз, только успевай рулить.
Открыл глаза в санчасти на вторые сутки, пьет молоко. Зовут Славой. А полностью? Вячеслав? Станислав? не знает. На вид – сейчас трудно сказать – от тридцати до сорока. Когда день рожденья-то? зимой? летом? не добились. В рабстве был… работал на хозяина… кажется, больше двух лет. Бежал пять раз… это точно. И опять теряет сознанье. Пришел в себя – больше к нему не приставали. Выходили, обмундировали, отдали к Егору на длительную реабилитацию. В первую же ночь Бориска, верный себе, Славкин камуфляж спер и, оставив свое монашеское, ударился в весенние бега. Значит, судьба. Обрядивши Славу в ряску, ушли опять вчетвером прозрачным утречком вербного воскресенья. Христос в Иерусалим, а мы куда придется. За чем приезжали, то уже добыли. Дядя Егор, сколько ж ты нас беглых насобираешь? А сколько прибьется. Не звонят Данилке непутевые родители – других дел выше крыши. Ничего, за ним и так трое дядьев глядят. У семи нянек дитя без носу.
Святая неделя близ Белореченска. Из-под камня, камня, камня речка течет. Казачки в платочках идут по улице, опустивши праздные руки. Глядят сквозь прохожих и улыбаются, будто что увидали. На солнце накинули тучку, точно темный платок. Ветер студит рано расцветшие вишни. Батюшка в праздничном облаченье перешагивает через лужу. Луч бьет ему в крест, блики бегут по воде вместе с рябью. Куры роются – вдруг найдут золотое зерно? Данила тащит в пакете с рекламою фирмы подаянье – кулич и уйму красных яиц. Лёня прижал к животу большую бутыль от пива, наливши в нее нарзану. Сидят едят на кладбище в чьей-то ограде. Люди с фарфоровых медальонов окликают друг друга: еще не пора? Последний кусок раскрошили птицам и пошли на шоссе. Лёня допытывается: они тебя, суки, нарочно бросили под колеса? Слава равнодушно кивает, точно не с ним было. Садятся в крытый грузовик. Молодой шофер говорит Славе: здорово, Иван… ты живой? Думали, в плену погиб… а жена твоя четыре года как уехала, ни слуху ни духу. Слава кивает не вслушиваясь. Иван так Иван... четыре так четыре… можно больше, можно меньше. Потом парень спохватывается: ой, Иван! у тебя ж было полмизинца на левой руке! точно, точно! Запутавшись, замолкает – машет рукой, лезет в кабину. Знаем, знаем… у Юрия Шеберстова тоже было родимое пятно… вот оно, еще не полностью восстановилось. Что же, у нас только Лёня и Данилка настоящие? Ладно, что есть то и есть… их подлинности на четверых хватит.
Майским утром Егор купает свой табунок в перламутровом Азовском море. Слава, может такое быть, чтоб ты оказался Иваном? – Ага… они всем имена поменяли… вобьют тебе в голову, что ты Слава. Слово «вобьют» в данном случае надлежит понимать буквально. Ожил после купанья! А жену как звали? – Ну, вроде… волосы длинные были. Силится показать, как жена закатывала и закалывала волосы. Глаза становятся вялыми – канал закрылся. Не совсем. Подгибает мизинец на левой руке и пытается ею что-то делать. Истолкованья возможны разные. Похоже на французский фильм «Столь долгое отсутствие». Лёня разражается счастливым смехом: «Так ты их дурил! пугал пацанов во дворе! да?» Ответная улыбка Славы нисколько не хуже: «Не, я просто попробовал, как это – без пальца». Разгадка лишь хвостом по воде плеснула и ушла в глубокое море. Данилка, сейчас я тебе голову намылю. – За что, дядя Егор? – Не за что, а мыть будем.
Церковная кружка что охранная грамота. «Откуда идете, отцы?» - «Из Чечни». – «А этот герой у вас самый главный?» - «Так точно», - чеканит Данила. Ночлег обеспечен, и с ужином. Воздух трепещет над теплым полем, пчела об раскрытую раму стукнулась, бабы копаются в огороде, подоткнув подолы. Даниле позвонила мать. Мы возле Азовского моря… живем у дедушки Миши… не знаем еще… будет видно. Утром ушли. Прочна земля под ногами, крепка небесная твердь.
Степь остается степью, она обширна, и так, за один присест, ее не изгадишь. Где человек успел развить активную деятельность – глаза бы не глядели. Однако местами кин-дза-дза-цивилизация отступает, и сердце успокаивается простором. Иной раз Егор не выдерживает, теребит шофера: «Браток, останови». – «Чудик, тут полдня топать». Садятся под ниспосланным деревом, и Лёня, проводив глазами грузовичок, начинает адресованное Славе рассужденье о Божьем величестве, утреннее или вечернее, смотря по времени дня. Нарочно подгадывают - в самую жару не передвигаться, уже конец мая. «Нет, ты смотри, Слава – что Бог создаст, то и хорошо… где человек постарался – тоска берет». Егор возражает: «Можно это здорово нарисовать». – «А что тут пририсуешь? Всё уже есть. Солнышко село, облако розовое стоит, деревце в балке выросло, ястреб полетел. Лучше Бога не сумеешь». Подумав, соглашается: «Ну, татуировки бывают, конечно… так и ахнешь. Только молодой парень и без нее хорош… будто вчера Господь из рая выгнал». Плоды просвещения – Егор руку приложил. И лагерная эротика тоже. Встревает Данилка: «Обязательно буду что-нибудь делать, не отговаривайте… вот нагляжусь сначала». На ненаглядное не наглядишься. Прорезался Слава: «Я на речку любил смотреть». – «Где? – вскинулся Егор, - дома? в плену? и тут и там?» Не знает. Кончик нити опять ускользнул. Рядом с балкой в легких сумерках притормозили жигули. Женщина, одна – и не побоялась. Сажает Егора на переднее сиденье, Данилу промеж Лёней и Славой. Поехали.
Прудочек, одинокий дом без хозяина – маленький, весь подобранный, будто шиш трубой показывает. Не горит свет в окнах, и зоря вечiровая погасла. Поснедали и легли, ничего кроме имени – Вера – не узнавши. Утром обнаружилось, что повезло ночью Славе, а ранним-рано Вера укатила по своим необъявленным делам. Промолчали, в том числе и счастливый избранник. Нашли по углам и мужскую, и подростковую давно не надеванную одежонку. Постирали свое, повесили, связав уголками. Крайнюю майку закрепили мертвым узлом на столбе и только смеялись, когда ветер рванет веревки. Покрыли головы, полезли латать крышу – видит Бог, она в том нуждалась. Латать не летать, справились. Огляделись – кругом сохли не сформировавшиеся пока подсолнухи. Всё поливать – пруда не станет. Подцементировали развалившееся крыльцо. Как еще здесь отрабатывать хлеб, было неясно. Сварили тыкву с пшеном. Вернулась Вера, ели – хвалила. Данилка мыл миски – она вынесла к нему во двор приемничек. Поймала с Украины, до которой тут рукой подать: «Ой, сусiдко, сусiiдко, сусiiдко, позичь мене решеетко, решеетко» - и пошла, разметавши волосы, юбки, как та цыганская Богоматерь, которой Егор не разглядел в небе над Жиздрою. По скудной траве закружились с ней трое мужиков и мальчик – глиняная миска вместо бубна. Поднялся вихрь за тыном, взметнул в небо связку черных ряс, те завели хоровод, точно тени, вырвавшиеся из Аида. И плясовой не было конца, словно не станцию поймали, а самоё резвую радость за хвост.
