— Не бойся, тебя не ждет кара Божия. Господь всех нас любит. Он не может заставить всех и каждого служить только Ему одному. Мы нужны Ему всякие, и в миру тоже.
— Я боюсь, — подняв голову, прошептала я.
Еще никогда и никому я не признавалась в этом, даже Джулии. Страх был моим злейшим врагом, он мог пустить в душе моей корни и остаться в ней навсегда.
— Тебе нечего бояться, глупышка. Ты разве не знаешь о том, что мы будем присматривать за тобой, помогать, если надо, даже когда ты покинешь нас? Всех, кто подает мало-мальские надежды, по достижении восемнадцати лет разошлют по другим монастырям совершенствовать свое мастерство и подыскивать место. Это наш долг. Мы не хотим, чтобы наши девочки сбились с пути.
— Это правда? — недоверчиво спросила я.
— Мы сделаем все, что в наших возможностях, — закивала она. — Ты не должна ничего бояться, я сердцем это чувствую. Твое мастерство спасет тебя, дитя мое. Бог и в самом деле любит тебя, Габриэль. Не сомневайся в этом.
4
Весной и летом по воскресным дням нас выпускали из монастыря погулять на природе. Лично я никогда не понимала, зачем нас держат взаперти, — ворота монастыря всегда были закрыты на засов. Бежать было некуда: Обазин окружен горами и густыми лесами. Да и куда мы пойдем, если нам выдавали по две пары обуви и чулок, по две сорочки, одному плащу, перчатки и шерстяную шляпу и носили мы эту форменную одежду до тех пор, пока она не расползалась по швам?
И все равно девочки с нетерпением ждали, когда же начнется ритуал отпирания ворот. Шум стоял оглушительный, мы всей толпой с восторженными криками выбегали на свежий воздух, и, как ни бранились, как ни распекали нас монахини, они не могли подавить наши распирающие грудь чувства, и радостные крики летели до самых вершин, возвышающихся над долиной. Открывались корзинки с припасами, раздавался хлеб и сыр. Даже монахини, сбившись в кучку, сидели, с удовольствием подставив лица солнечным лучам.
Это случилось во время одной из таких вылазок в конце июля, незадолго до моего дня рождения, когда мне должно было исполниться восемнадцать лет.
— Скоро ты нас покинешь, — неожиданно сказала Джулия.
Я скользнула по лицу сестры взглядом. Мы сидели на берегу горной речки, болтали ногами, опустив их в ее быстрые воды, питающие и рыбный пруд на территории монастыря. Теперь поток был полон тающего горного снега. Это был редкий день, когда нам разрешили сбросить за пределами монастыря чулки и туфли.
— День рождения у меня еще в августе, — отозвалась я. — А если ты до сих пор не ушла из монастыря, зачем тогда мне уходить?
Вообще-то, я уже не раз задумывалась, почему Джулия остается в монастыре. Восемнадцать лет ей исполнилось еще в сентябре, и мы с ней со страхом ожидали, когда же аббатиса призовет ее к себе. Но этого так и не произошло.
— Ты что, решила постричься в монахини? — спросила я.
Дело в том, что я сама еще не знала, как реагировать, если услышу утвердительный ответ. Похоже, Джулия смирилась с мыслью о том, что всю оставшуюся жизнь проведет в Обазине, тогда как я после разговора с сестрой Терезой уже прикидывала, как буду жить за пределами монастырских стен. Ее вера в меня, ее убежденность в том, что я искусная швея, придавали мне уверенности в себе, и, хотя будущее виделось весьма неопределенно, я уже предвкушала тот день, когда смогу выйти из монастыря и броситься в бурное житейское море.
— Ах, если бы я только могла, — вздохнула Джулия и умолкла. — А ты? — помолчав минуту, спросила она. — Сестра Тереза всегда хвалит твою работу. И даже сестра Бернадетта все меньше к тебе придирается.
— Сестра Бернадетта подняла лапки кверху. Примирилась с фактом: я никогда не смогу выучиться грамматике и чистописанию.
— Габриэль, ты не ответила на мой вопрос.
Я выдержала ее пристальный взгляд.
— Нет, — наконец сказала я. — У меня нет призвания стать монахиней. Это не для меня.
Я чуть было не проболталась ей, что́ обо мне говорила сестра Тереза. Я сама не вполне понимала почему, но не стала открывать сестре, что эта монахиня уверена в моей способности самостоятельно зарабатывать себе на хлеб. А поняла, только услышав слова Джулии:
— Они сами не знают, что со мной делать. Я не умею шить, у меня ничего не получается, а куда в таком случае я пойду? Если меня отпустят сейчас… — Она снова замолчала. Как и я, она, по-видимому, тоже тревожилась о своем будущем. — Вот ты другое дело, — продолжила она со слабой улыбкой, — ты можешь делать все, что хочешь. У тебя талант.
Я рассмеялась. Да так неожиданно, что вздрогнула не только она, но и я тоже. Смех получился какой-то резкий, как у отца, какой-то слишком уж громкий и грубый, даже странно, как он мог родиться в моей узенькой груди. С монахинями меня сближало то, что смеялась я очень редко.
— Черт возьми, Джулия, с чего ты взяла?! Если я умею подрубать простыни и вышивать по рисунку, это еще ничего не значит.
— Нет, значит, — торжественно и важно заявила она, как и в тот день на кладбище, когда умерла наша мама. — Может, ты еще сама этого не видишь и не понимаешь, а может, и не хочешь понять, а вот сестра Тереза все понимает, да и преподобная матушка тоже.
— Ха-ха, — сказала я и пошевелила пальцами ног: они уже стали замерзать, но не хотелось вынимать их из воды. — Твоя преподобная матушка не разрешает мне ходить в библиотеку и брать книги. Заставляет меня молиться лишние несколько часов и учить наизусть Послания апостолов. Не очень-то верится, что она думает, будто у меня есть талант.
Еще даже не договорив, я вдруг поймала себя на том, что затаив дыхание жду ответа Джулии. Сестра Тереза действительно говорила, что я самая умелая из всех, кого она обучала шить. Но значит ли это, что у меня есть талант?
— Преподобная матушка только испытывает тебя, поскольку знает, что ты не такая, как все. Она знает, что ты во всем сомневаешься, во всем хочешь разобраться сама. И еще знает, что ты украдкой таскаешь из библиотеки книги.
— Не может быть!
Джулия вскинула брови:
— Сестра Женевьева не слепая. И всем известно, что ты читаешь каждую свободную минутку. Ты что, думаешь, свечки у тебя под одеялом невидимые? Думаешь, никто не замечает, как ты выставляешь коленки под простынями, стараешься скрыть, чем ты занимаешься?
— Ну ладно… По крайней мере, я не занимаюсь тем, чем Мари-Клер под одеялом, — усмехнулась я.
Джулия снова вздохнула:
— Тебя пошлют в другой монастырь, а уж там выйдешь на свободу и найдешь себе место. Нет, ты не кончишь жизнь, как наша мама. Или как я.
Я сжала ее руку:
— Да что ты, я никогда не оставлю вас с Антуанеттой. Что бы ни случилось. Если у тебя нет призвания стать монахиней, подыщем и тебе подходящее занятие. Только не позволяй Мари-Клер с ее подружками третировать себя. Они делают это только потому, что считают тебя слабой.
