Чтобы заявить о себе, пробиться в число лучших, Нурееву пришлось попотеть. Попав в класс Александра Пушкина{20}, он очень скоро понял, что не на высоте. Сокурсники однажды подвели его к зеркалу в балетном классе и цинично сказали:
— Да ты посмотри на себя, Нуреев… Ты никогда не сможешь танцевать. Это невозможно. Ты не создан для этого. У тебя ничего нет. Ни школы, ни техники. Как ты можешь претендовать на то, чтобы серьезно работать?
Следует уточнить, что через две недели после начала занятий Нуреев попросил перевести его на другой, более высокий уровень. Изначально директор училища Валентин Шелков взял его в свой шестой класс, но Рудольф посчитал, что программа шестого класса для него уже пройденный этап. Сыграло свою роль и то, что юноша не выносил удушающего презрения, которое буквально излучал Шелков. Кроме того, останься он у Шелкова, по окончании учебы ему грозила бы армия, и тогда вся карьера полетела бы к черту. Он потребовал у директора перевести его в восьмой класс, к Пушкину. Вы еще не поняли, что произошло? Через две недели после зачисления в училище мальчишка из провинции осмелился бросить вызов новой власти, не такой, как отцовская, с риском быть исключенным. Но, проявив настойчивость и даже определенную наглость, он дошел до конца и добился своего!
Александр Иванович Пушкин не сделал большой карьеры танцовщика, но был великолепным педагогом. Он сразу сообразил, как подобрать ключик к этому нескладному заносчивому парню, который, казалось, открывал рот лишь для того, чтобы бросить язвительное замечание в чей‑то адрес. А начал он с того, что… не смотрел на своего ученика. Уязвленный, Нуреев отбросил амбиции и стал в точности выполнять все указания учителя.
Шаг за шагом, терпеливо и неспешно Пушкин заставлял Нуреева заучивать движения, развивать мышечную память, при этом ничего не навязывая в приказном порядке. У Пушкина была индивидуальная система упражнений для каждого ученика. «Он предлагал комбинации, адаптированные к возможностям каждого из нас, — вспоминал позже Нуреев. — Эти связки нас так захватывали, что мы испытывали от танца безумное удовольствие. […] Он не заострял внимание на наших недостатках, не пытался заново выстроить наши индивидуальности, но уважал личность каждого и хотел, чтобы своему танцу мы придавали неповторимую окраску»{21}. Для норовистого паренька из Уфы такая методика была самой подходящей.
Нуреев, можно сказать, с аппетитом поглощал многочисленные учебные предметы. Занятия, как правило, начинались в восемь утра. Сначала — двухчасовые лекции по истории искусства и литературе. В полдень — урок классического танца, который продолжался более двух часов. Затем часовой обеденный перерыв, и в училище возобновляются занятия. С 17 до 19 часов — характерные (народные) танцы (самый любимый предмет Нуреева). Раз в неделю — урок фехтования. Как видите, дни очень насыщенные, но молодой человек горел беспримерным желанием учиться.
В Уфе Нуреев считал, что в танце техника не главное. Однако теперь его отношение к технике резко изменилось. Его цель — довести до автоматизма каждое движение. Вечером, после десяти часов занятий, Рудик изводил своего соседа по общежитию, вытаскивая того из постели и рассказывая ему о разученных за день па. Он мог бы и показать их, но крохотная площадь комнаты не позволяла сделать это.
Нуреев быстро пошел в гору. Через два года он уже мог танцевать сложные вариации из классического репертуара. В мае 1958 года с па‑де‑де из «Корсара» он победил в престижном Международном конкурсе артистов балета в Москве{22}. Овации были такими, что Рудольф несколько раз выходил на бис. За кулисами — впервые в жизни — он принимал поздравления. «В тот вечер я испытал на сцене потрясающее, ни с чем не сравнимое удовольствие. Когда Владимир Васильев, надежда Большого театра, подошел сказать мне, что я его покорил, все во мне перевернулось. Никто еще не делал мне такого комплимента»{23}.
Вы еще не забыли о сложном характере Нуреева? Если он и вызывал восхищение, то только в танце. Его танец был идеален (или почти идеален, учитывая, что Рудольф пока только постигал высокое искусство), но вот поведение по‑прежнему оставалось проблематичным. В Ленинграде, также как и в Уфе, он не мог ужиться с кем бы то ни было. Нуреев не уважал сокурсников, считал безнадежно ленивыми, а себя неизменно ставил выше других. Так, он категорически отказывался поливать пол в балетном классе перед уроком, в то время как по сложившемуся обычаю этим должны были заниматься именно новички{24}. Однажды он репетировал в классе один и, не раздумывая, запустил стулом в тех, кто попросил его освободить помещение. Ему нетрудно было сделать это, так как физически он был очень крепок{25}.
Понятно, что странный юноша из Уфы не был избавлен от обидных насмешек. Пример другим показывал Шелков. За глаза он называл Нуреева «никчемным провинциалом, взятым из жалости»{26}. Пушкин впоследствии рассказывал Нурееву, что перевод из шестого класса в восьмой директор сопроводил словами: «Даю вам этого одержимого идиота. Парень он неприятный и не очень умный, да и в танце ничего не понимает»{27}.
Многие ученики открыто насмехались над сильным татарским акцентом Нуреева, над его «деревенским» видом, над его поношенной одеждой — «невзрачной», как напишет впоследствии Никита Долгушин{28}.
Все эти выпады объясняются тем, что Нуреев, по сути, вторгся в Ленинград, поправ сложившиеся законы. В училище Кировского театра, управляемом жесткой рукой, 80 процентов учащихся были русскими, и все — выходцами из более образованного слоя общества, нежели то, в котором рос Нуреев. Для многих это действительно был шок: вдруг появляется молодой татарин с необычной внешностью: слегка раскосые глаза, высокие скулы, мясистые губы; тело далеко не идеальных пропорций; по‑русски говорит с сильным акцентом; к классическому танцу еще мало приучен — и вот это «чудо» начинает претендовать, чтобы устанавливать свои порядки! Вдобавок ко всему несдержанный на язык юноша в запале мог крикнуть своим товарищам: «Вам не нравится, что я татарин? Но татары некогда подчинили себе русский народ, и я научу вас считаться со мной!» Выглядело это не слишком красиво, и на Нуреева быстро навесили ярлык дикаря.
Мало кто знал, что юноша невыносимо страдал от унижений, страдал до такой степени, что всякому общению предпочитал гордое одиночество. Впрочем, несмотря на импульсивные вспышки вроде той, о которой я рассказала выше, он был немногословен. По причине простой, но для него, несомненно, драматической, которую открыл спустя много лет своей подруге Любе Мясниковой, когда ненадолго приезжал в Ленинград. «Рудик признался мне, что в то время старался не раскрывать рта, дабы не выдать свое провинциальное происхождение», — вспоминает она{29}.
