Вот так Аскиль стал превращаться в состоятельного человека, в своей комнатке на улице Короля Хокона дважды в месяц он зашивал в матрас кругленькую сумму. Мысль о том, что вся его контрабандная деятельность начинает превращаться в довольно-таки рискованное предприятие, посещала Аскиля лишь по ночам, когда он, проснувшись в холодном поту, в припадке безумия уже готов был уничтожить все следы и ни в коем случае не появляться в порту, когда причалит следующее судно. Размышления эти, однако, длились самое большее до того момента, когда первые солнечные лучи не начинали пробиваться через щелку между занавесками в комнатке на улице Короля Хокона — ведь первые годы войны были для Аскиля хорошим временем: чем смелее он становился во время еженедельных прогулок с Бьорк, тем больше придумывал контрабандных афер и операций на черном рынке — и тем больше он строил планов на будущее. У себя дома он по-прежнему корпел над разложенными под настольной лампой книгами, изучал проектирование и строительство судов. Он находил пустые помещения, фальшивые стены, строительные конструкции, которые можно было разобрать и собрать за несколько часов благодаря опухшему, но уже не горланящему песни Русскому, или Эрику Рыжебородому, который, как и Аскиль, был немногословен. В прежнее время Аскиль частенько сорил деньгами, но теперь, когда его доходы росли пропорционально разрушениям в Европе, он стал более экономным, если не сказать жадным, и почти все деньги зашивал в матрас на улице Короля Хокона, тайно мечтая о том, что когда-нибудь, когда женится на Бьорк, он построит на эти деньги дом на окраине города.
Бьорк не подозревала ни о доме на окраине Бергена, ни о контрабандных делишках Аскиля. К вящей радости сестры Лине и доктора Тура, она по-прежнему отпускала шутки в адрес Аскиля, когда его не было поблизости. Она изображала его молящие глаза, его неуклюжую походку и мастерски передавала особенности его неуклюжего акцента. Но когда Бьорк в четверг после обеда выходила на дорожку и видела облаченного в темный сюртук Аскиля, ей начинало казаться, что она по отношению к нему поступала предательски.
Аскиль выглядел неважно. Он спал лишь по несколько часов в сутки, потому что остальное время уходило на учебу и контрабандную торговлю. В конце концов Бьорк перестала смеяться над Аскилем, и, когда речь заходила о забавном сыне штурмана, она просто сидела, молча глядя перед собой. «Бьорк надулась», — сказала однажды Лине, растерянно посмотрев на Тура. «О чем задумалась милая барышня?» — спросил он. Вскоре они начали играть в рифмы, но при этом надо было отгадать, о чем думает Бьорк, а потом Тур завязал платком глаза и начал искать хорошее настроение Бьорк под подушками и пледами.
— Да прекратите же! — закричала Бьорк, когда он наклонился над ней, чтобы посмотреть, не спряталось ли ее хорошее настроение под лежащей за ее спиной подушкой. — Вы мне надоели!
Лине тем не менее настаивала на продолжении игры. Стремясь заинтересовать Бьорк, они с Туром начали говорить загадками, и когда Тур с элегантностью фокусника вытащил из ее уха сверкающую монетку в пять эре — «Вот и хорошее настроение», — Бьорк не могла не рассмеяться, хотя ее ужасно злила Лине и раздражал Тур. Бьорк сказала, что ему надо работать в цирке, а Тур совершенно серьезно ответил, что, если она этого желает, он без промедления туда отправится.
Однажды вечером вскоре после этого случая Тур увлек ее в сад под березы и рассказал, что вынашивает планы постройки дома. Чувствовалось, что он выпил. Сладковатый аромат коньяка и одеколона окутывал его меланхолическим облаком. Светло-зеленые листочки сверкали в лучах заката, а они шли среди берез рука об руку. Самолюбию Бьорк льстило, что Туру хотелось услышать ее мнение относительно дома, и она для смеха стала перечислять различные комнаты, которые, как ей казалось, могут понадобиться молодому доктору: «кабинет, приемная, лаборатория…»
Тур одобрительно улыбнулся, когда Бьорк назвала гостиную с камином и спальню, и стал настаивать на продолжении. «Операционная! — засмеялась Бьорк. — И много детских комнат!» Только когда она обратила внимание на его взгляд, до нее дошло, что они говорят вовсе не о доме, а о будущем. Бьорк беспокойно взглянула на высокие окна второго этажа, где, наблюдая за ними, стояла Лине. Не поднимая взгляд на Тура, она пробормотала, что ей надо вернуться в дом, но Тур не отпускал ее: «Расскажи-ка еще о доме». Он схватил ее за локоть и притянул к себе. «Эй! — крикнула Бьорк. — Отпусти меня!» Но ее крик привел лишь к тому, что он, еще сильнее сжав ее локоть, наклонился, чтобы поцеловать ее или прошептать что-то на ухо. Она резко вырвалась, раздался треск, и в руках у Тура Гюннарссона оказался кусок платья Бьорк. Минуту он стоял словно загипнотизированный белой тряпочкой, а потом с сожалением воскликнул: «Вот черт!» Бьорк поспешила заверить его, что дом конечно же получится замечательным, но она лично замерзла и хочет в тепло.
Входя в гостиную, Бьорк была решительно настроена никому ничего не рассказывать о поведении Тура, но тут она обратила внимание, что все семейство собралось за кофейным столом, с ожиданием на нее поглядывая. Ей стало ясно, что все они связывали определенные надежды с их разговором, и, не задумавшись над формулировкой, выпалила, что доктор вел себя в саду неприлично.
— Но послушай, Бьорк… — пробормотала матушка Эллен и взглянула на Торстена, который, мысленно проклиная свою дочь, открыл было рот, чтобы произнести несколько примирительных слов, но не успел.
— Он порвал мне платье, он хотел меня поцеловать, — сказала Бьорк, бросив сердитый взгляд на отца. — Если бы я не оказала ему сопротивления, то он бы, наверное, уже достал… ну, сами знаете что.
— Что это такое? — спрашивает мама, когда я возвращаюсь в гостиную и ставлю на стол перед дедушкой большой стакан.
— Э-э, — бормочу я не очень-то уверенно, — это пиво.
Мама, подозрительно взглянув на стакан, кашляет — она ведь не очень часто курит. За дверью хихикают Стинне и Сигне. Обязанности мы распределили следующим образом: Сигне пописала в стакан, Стинне долила пива, чтобы никто ничего не понял, а мне досталась самая грязная работа, ведь я умею врать лучше всех. Мама говорит, что на свете нет ничего хуже вранья. Сигне говорит, что я совру — глазом не моргну. Бабушка считает, что у меня просто буйная фантазия, а Аскиль говорит, что я полон дерьма — как старый сортир. Зато мама всегда мне верит. И тем не менее сейчас она глаз со стакана не сводит: «Все-таки какой-то странный цвет!» — замечает она и протягивает к стакану руку.
— Да это пиво Аскиля, — упорствую я, — он забыл его у нас в комнате.
Аскиль ничего ни про какое пиво в комнате не помнит. Я успеваю схватить стакан раньше мамы и ставлю его с другой стороны от дедушки — туда, куда маме не дотянуться.
— Пожалуйста, дедушка, — говорю я, — извини, что назвал тебя дураком.
Дедушка оживает.
— Вот и хорошо! — говорит он, ласково ущипнув меня за щеку. Довольно неприятно, но я молчу.
— Ну что ж, тогда выпьем, — говорит дедушка и подносит стакан ко рту. Он собирается сделать большой глоток, девочки на кухне начинают громко хихикать, и тут он внезапно останавливается, а я весь холодею от страха — вдруг он почувствовал запах мочи?
