— А это обязательно, в смысле, чтобы гуру повсюду таскался за тобой? — неуверенно вопросил режиссер, с опаской глядя на молчаливо покачивающегося человека в белом.
— Не ожидал от тебя, Иван, — Федоров горестно покачал головой, словно подчеркивая всю глубину падения главного, — гуру не таскается, он следует. Поскольку он хранит в себе часть моей души, то, разумеется, я не могу без него.
— Кто бы сомневался, — пробормотал режиссер.
— Может, теперь Федоров перестанет пить, — шепнула Настя.
— Скорее гуру станет законченным алкоголиком, — предположила Алена. — Возможно, он и справился с Мадонной, но с темными сторонами русской души лучше бы ему не тягаться.
4
Движимая исключительно интересом к развитию религии в нашей стране, Алена решила остаться на обещанную Вениамином Федоровым лекцию. Потом она долго кляла себя за столь необдуманный шаг, потому что, кроме пространных теорий старого алкоголика, так ничего и не услышала. Информация о новом религиозном течении, прогрессирующем с недавнего времени на берегах Атлантики, была крайне скупой. Сам гуру, которого для круга избранных Вениамин представил как преподобного Гиви, ограничился лишь молчаливым покачиванием в позе лотоса. Единственная оброненная им фраза содержала лишь просьбу к тем, кто стесняется называть его преподобным Гиви, величать его отцом Георгием: мол, так привычнее для православных. (Собравшиеся быстро переименовали его в отца Гиви.) Его же духовное учение называлось не то православный буддизм, не то тибетское христианство — похоже, Федоров и сам не до конца уяснил, какую веру теперь исповедует. Однако аргумент в пользу новой веры он выдвинул весьма ощутимый, признав, что уже неделю, как завязал с пьянством. По заверениям старожилов театра, которые присутствовали на лекции в единственном лице дворника Палыча, непонятно как прознавшего про собрание, так вот, по заверениям этого Палыча, такой срок трезвости для Федорова раньше был абсолютно невозможен. «Ну, максимум, двое суток, и то уже под вечер он скакал аки лев и изрыгал жуткие проклятия, сплошь нелитературные», — со знанием дела заявил дворник. Сам преподобный Гиви в этот момент подозрительно икнул и снова качнулся. Предположения Алены о принадлежности гуру к одной из южных национальностей полностью подтвердились, когда он разомкнул уста и заговорил с характерным акцентом. Загадкой по-прежнему оставалось другое: каким образом этот человек попал сначала в тибетский монастырь (если он действительно там бывал), а уж потом почему-то подался именно в Америку, где его и выискал Вениамин Федоров, приехавший в Голливуд по приглашению старого театрального приятеля, который эмигрировал из России много лет назад. Но как бы там ни было, отец Гиви теперь находился в Москве и, по словам главного, мог стать серьезным препятствием в его великой постановке «Гамлета», так как Вениамин твердо заявил, что Гуру должен быть с ним повсюду, в том числе и на репетициях. В подтверждение его слов отец Георгий сел прямо в проходе между рядами в ту же позу лотоса и не сдвинулся с места, не обращая внимания на дальнейшие страсти. Собственно говоря, никаких баталий и не было — те, кто оказался не у дел в новой постановке, обижались про себя, чтобы окончательно не подорвать отношения с режиссером. Главный держался молодцом, хотя по красным пятнам, то и дело выступающим на его лице и шее, было видно, как нелегко ему это дается. Особенных потрясений среди исполнителей второстепенных ролей не наблюдалось, состав остался неизменным, за исключением неожиданности, которая привела в шок всю труппу: на роль Горацио главный назначил шутника Людомирова вместо репетировавшего ранее Бахтеева. Впрочем, Бахтеев не обиделся, так как вместо Горацио его ангажировали на роль Лаэрта. На самом деле Лаэрта должен был играть Илья Ганин, но так как он объявил бойкот всей постановке, то его роль пришлось отдать другому. Чтобы как-то загладить вину перед Ганиным, главный назначил его Гамлетом во второй состав, но все прекрасно понимали, что брошенная кость изрядно отдает тухлятиной, поэтому Илья ее вряд ли благосклонно примет, скорее всего откажется. Сам Ганин так и не появился на собрании. Офелия все-таки досталась Лине Лисицыной, а Маша Клязьмина потом долго кричала в вестибюле, что это результат искусно сплетенных интриг. На том и порешили. Потолковать с Журавлевым Алене так и не удалось. Если не считать того, что после собрания она поздоровалась с ним. Артист, преисполненный важности, перенес встречу на следующий раз, сославшись «на разболевшуюся некстати голову». Единственное, о чем все забыли и что врезалось в память Алены, как важное событие, так это чья-то неудачная шутка с черепом и запиской. «Почему никто не задумался над ней? — размышляла она всю дорогу до дома. — Действительно ли это глупый розыгрыш, или театр все-таки стоит на пороге великих и страшных потрясений, которые предрекаются в записке? Почему же никто не испугался? Может быть, к остротам такого рода все в труппе давно привыкли?» Уже во дворе собственного дома она поняла, что думать о черепах и записках абсолютно бессмысленно, так как ответов на свои же вопросы у нее нет, во всяком случае, пока. Да и вообще, время покажет, реальны ее опасения или напрасны.
— Мало того, что дома холодина, так еще и лифт не работает! — проворчала Алена, узрев пояснительную табличку на железных дверях кабины. — И почему я отвергла теткины предложения перезимовать у нее?
Ответ на этот вопрос, увы, был — зимовка у тетки выглядела заманчивой только на первый взгляд. Больше часа в ее доме она не продержится, так не все ли равно — притащиться домой сейчас или часом позднее. Поднимаясь по ступенькам, Алена решила думать о чем-нибудь приятном, например, о грядущей свадьбе Настены и Коржика.
— Надо бы позвонить Игорю и поздравить его с решительным шагом!
— Бог мой! Это вы! — истерично взвизгнули сверху.
Она вздрогнула и подняла глаза. Раскинув руки, на нее неслась рыжеволосая толстуха. Еще секунда — и она непременно заключила бы Алену в жаркие, неизвестно чем спровоцированные объятия, но та вовремя ретировалась к стене, так что толстуха пронеслась мимо и затормозила только ступеньки на две ниже.
— Вот не думала, что встречу вас именно сегодня! — радостно выпалила незнакомка и расцвела солнечной улыбкой.
— И я… — растерянно промямлила Алена, не зная, как себя вести дальше. Вообще-то раньше ее еще никто так радушно не встречал. Поэтому она решила уточнить, кто конкретно свалился на ее голову. На всякий случай. — А вы кто?
— Ох, ну конечно! — всплеснула руками толстуха. — Мы же не знакомы. Да и откуда вам меня знать: я — дома сижу, вы — дома сидите, сейчас ведь такие времена — родственников не всех в лицо узнаешь, где уж тут с соседями познакомиться, а тем более с новыми соседями.
Тяжело поднимаясь по ступенькам, новоявленная соседка начала приближаться. Алена осторожно попятилась вверх.
— Подождите, так вы моя новая соседка снизу, — догадалась она. — Это ваш муж исправно вызывает милицию?
— Вас это беспокоит? — весело взвизгнула толстуха.
— Ну что вы! Нисколько.
— Вот и славно! — она настигла Алену на площадке и, возложив пухлую ладонь ей на плечо, доверительно прошептала: — А то ведь некоторым из нашего подъезда не нравится. Я-то думала, что на первом этаже писают подростки, а выяснилось, что этим страдает еще кое-кто. Вчера застала мужика из двадцатой квартиры, ну, этого… в общем, не важно. Так, знаете ли, надоело бороться с человеческим бескультурьем. Ну, подростки, что с них возьмешь — вырастут, поумнеют. А тут, все, казалось бы, есть у человека: квартира хорошая, года преклонные — и туда же: надрался как свинья, нет чтобы до квартиры доползти, так прямо на лестнице — лежит и мочится.
