Похороны состоялись в День труда, и на них, отменив свою автобусную экскурсию, пришел Блейки Нобл. Артур из-за переживаний забыл рассказанную Эт историю про вдову и, увидев его, ничуть не удивился. Блейки вернулся в Мок-Хилл в тот день, когда Чар обнаружили мертвой. Опоздал всего на считаные часы, как в книжке. Эт, естественно, была в растрепанных чувствах и не могла вспомнить, в какой именно книжке. Потом решила, что, наверное, про Ромео и Джульетту. Но Блейки, конечно, не покончил с собой, он вернулся в Торонто. Год или два он посылал Эт рождественские открытки, а потом пропал навсегда. Эт не удивилась бы, если бы ее история про женитьбу Блейки оказалась в конце концов правдой. Она только немного ошиблась во времени.
Иногда, обращаясь к Артуру, Эт уже почти готова была произнести: «Знаешь, давно хотела тебе сказать…» Она считала, что нельзя позволить ему умереть в неведении. Надо открыть ему глаза. На своем письменном столе он держал фотографию Чар, ту, на которой она в костюме девушки-статуи. Но Эт все медлила, и так проходил день за днем. Они с Артуром, как и прежде, играли в карты, ухаживали за огородиком и кустами малины. Если бы они были мужем и женой, люди сказали бы, что они совершенно счастливая пара.
Материал
Перевод Андрея СтепановаНе могу сказать, что я постоянно слежу за творчеством Хьюго. Его имя иногда попадается мне на глаза – в библиотеке, на обложке какого-нибудь литературного журнала, который я откладываю не раскрывая: слава богу, вот уже десять лет, если не больше, я не заглядываю в подобные журналы. Его фамилию можно встретить в газете или на афише – тоже в библиотеке или в книжном магазине; как правило, это приглашение посетить круглый стол в университете, где Хьюго в числе других будет обсуждать состояние современной прозы или отражение идей «нового национализма» в отечественной литературе. Читая подобные анонсы, я искренне удивляюсь: неужели кто-то действительно туда пойдет? Вместо того чтобы поплавать в бассейне, или сходить выпить с друзьями, или, наконец, просто прогуляться – тащиться в университетский кампус, отыскивать там нужную аудиторию, а потом сидеть за партой среди таких же простаков и слушать самовлюбленных склочных мужчин? Обрюзгших, надменных, неопрятных, донельзя избалованных академической и литературной жизнью, а также женщинами. От них только и слышишь, что такой-то исписался и читать его больше не стоит, зато такого-то, напротив, надо обязательно прочесть. Одних они сбрасывают с пьедесталов, других превозносят; без конца препираются, фыркают, пытаются кого-то эпатировать. А люди их слушают. Я говорю «люди», но подразумеваю женщин среднего возраста, таких как я сама, – с волнением внимающих каждому слову, мучительно придумывающих умный вопрос, чтобы не выставить себя полной дурой; и еще юных девушек с мягкими волосами, млеющих от восхищения, мечтающих встретиться взглядом с одним из этих вещающих с кафедры умников. Девушки, как и зрелые женщины, часто влюбляются в подобных мужчин – им чудится в них какая-то скрытая сила.
Жены этих мужчин в аудитории не сидят. Жены ходят по магазинам, занимаются уборкой или выпивают с подругами. В сферу их интересов входят еда, уборка, дом, машины, деньги. Им надо помнить, что пора сменить летнюю резину на зимнюю, съездить в банк или сдать пивные бутылки, поскольку их мужья столь блистательны, столь талантливы и непрактичны, что нуждаются в постоянной заботе – ради драгоценных слов, которые они иначе не смогут производить. Женщины, сидящие в аудитории, замужем за инженерами, врачами и бизнесменами. Я их знаю, это мои приятельницы. Кто-то из них относится к литературе легко, такие тоже изредка встречаются, но большинство – с трепетом и затаенной надеждой. И презрение рассуждающих о литературе мужчин эти женщины принимают так, словно заслужили его. Они сами почти верят, что заслужили, – из-за своих ухоженных домов, дорогих туфель, из-за мужей, которые читают Артура Хейли[8].
Я и сама замужем за инженером. Вообще-то его зовут Габриель, но в нашей стране он предпочитает имя Гейб. Он родился в Румынии и жил там до конца войны – ему тогда исполнилось шестнадцать. Теперь он забыл румынский язык. Разве такое бывает? Неужели можно забыть язык своего детства? Сначала я думала, что это притворство: по-видимому, родная речь связана у него с тяжелыми переживаниями, о которых хотелось поскорее забыть. Но когда я вслух высказала свою догадку, Габриель заявил, что война была не такой уж и страшной, и рассказал о том, какой веселый переполох поднимался у них в школе, когда вдруг начинали выть сирены воздушной тревоги. Я ему не поверила. Мне хотелось, чтобы он был посланником из страшных времен и дальних стран. А потом я стала думать, что никакой он не румын, а просто прикидывается.
Это было еще до того, как мы поженились. Он тогда приходил в квартиру на Кларк-роуд, где я жила с маленькой дочкой. Ее зовут Клеа, и она, разумеется, дочь Хьюго, хотя как отец он давно потерял с ней всякую связь. Хьюго получал гранты, ездил по миру, потом снова женился – на женщине с тремя детьми. Снова развелся и снова женился. Новая жена была его студенткой, и у них родились еще трое детей, причем старший появился на свет в то время, когда Хьюго еще жил со второй женой. В таких обстоятельствах мужчина не способен контролировать всех и всё. Габриель стал частенько оставаться у меня на ночь – спал со мной на раскладном диване, который служил мне постелью в этой крошечной обшарпанной квартирке. Я смотрела на него, спящего, и думала: а что я, в сущности, о нем знаю? Он может оказаться и немцем, и русским, и даже канадцем, который сочинил себе прошлое и научился говорить с акцентом, чтобы выглядеть поинтереснее. Загадка. Габриель стал моим любовником, потом мужем, прошло много лет, но он так и остался для меня загадкой. Несмотря на все, что я знаю о нем, включая интимные подробности и бытовые привычки. Гладкий овал лица, миндалевидные, неглубоко посаженные глаза под гладкими розоватыми веками. Все черты плавные, сглаженные, хотя на поверхности кожа иссечена мелкими морщинками, почти незаметными. Он крепко сбит, в движениях чувствуется спокойная уверенность. В прошлом Габриель был неплохим конькобежцем, хотя, наблюдая за ним со стороны, можно подумать, что он двигается как бы через силу. Мне трудно описать его, я заведомо знаю, что ничего не получится. Не могу – и все. А вот Хьюго, если кто-нибудь попросит, я запросто опишу во всех деталях. Хьюго, каким он был в восемнадцать, то есть двадцать лет назад, – коротко стриженный и страшно худой. Все его кости, даже кости черепа, казались соединенными ненадежно, на живую нитку. И в движениях, и даже в мимике было что-то опасно разболтанное, если иметь в виду его длинные, вечно ходившие ходуном руки и ноги. В нем все держится на одних только нервах, – так сказала моя подруга по колледжу, когда я ее с ним познакомила. Верно подмечено: я потом чуть ли не воочию видела раскаленные добела струны его каркаса.
С первых дней нашего знакомства Габриель говорил, что всегда радуется жизни. Именно так: не просто верит в возможность счастливой жизни, а счастлив, что живет. Мне делалось даже как-то неловко. Я всегда с подозрением относилась к тем, кто выражается так высокопарно. Этим обычно страдают люди примитивные, самовлюбленные и втайне закомплексованные. Но Габриель ничуть не кривил душой. Нет, он вовсе не с приветом, просто всегда всему радуется и часто улыбается. Иногда улыбнется и скажет негромко: «Ну не волнуйся ты так. Разве тебя это касается?» Человек, который забыл язык своего детства. Его манера заниматься любовью казалась мне поначалу странной – совершенно бесстрастной. Он как бы не придает сексу особого значения, для него в этом нет ничего соблазнительного или порочного. Он не думает о том, как выглядит в этот момент. Такой человек не напишет об этом стихов и уже через полчаса ни о чем даже не вспомнит. Наверное, таких мужчин на свете немало, просто мне они не встречались. Иногда я спрашиваю себя: влюбилась бы я в него, если бы не его акцент, не его забытое или полузабытое прошлое? Что если бы он был обыкновенным студентом-технарем и учился бы со мной в колледже на одном курсе, только на другом факультете? Не знаю, не могу ответить. Что поделать, нас заставляют влюбляться такие неосновательные поводы, как румынский акцент, или миндалевидные глаза, или какая-нибудь тайна, наполовину вымышленная.
