На мой вопрос в тот день она не ответила и продолжала как ни в чем не бывало идти вперед. Мы шли от дома тети Доди к дяде Джеймсу – шли короткой дорогой, через пастбище, изрытое коровьими копытами: так можно было добраться быстрее.
– А рука у тебя перестанет дрожать? – не унималась я, отчаянно добиваясь ответа. Я надеялась, что она обернется и пообещает сделать так, как я прошу.
Но она не обернулась. Она осталась непреклонна, впервые в жизни не пожелала мне уступить. И по-прежнему шагала вперед, словно и не слышала моих слов. Знакомая до мелочей мамина фигура вдруг начала отдаляться, отделяться от меня, постепенно темнея, теряя очертания, превращаясь во что-то чужое, безразличное. Но в то же время я видела, что мама продолжает идти по тропинке, которую они с тетей Доди протоптали через пастбище еще девчонками, когда вместе росли и постоянно бегали друг к дружке. Удивительно, что за столько лет она не заросла.
Однажды вечером мама с тетей Доди сидели на веранде и вспоминали стихи, которые учили в школе. Не помню, с чего все началось; вероятно, кто-то вспомнил известную хрестоматийную строчку, кто-то другой подхватил… Дядя Джеймс тоже присутствовал – стоял, прислонившись к перилам, и курил трубку. По случаю нашего визита он нарушил запрет и пришел сам.
И смерти нет почетней той, –
продекламировала тетя Доди бодрым голосом, –
Чем ты принять готов
За пепел пращуров твоих,
За храм твоих богов[46].
Так целый день гром битвы грохотал, –
продолжила мама, –
У моря зимнего, среди холмов…[47]
Не бил барабан перед смутным полком,
Когда мы вождя хоронили,
И труп не с ружейным прощальным огнем
Мы в недра земли опустили[48].
…Я уплываю с ними
На остров Авалон средь теплых вод,
Где нет ни града, ни дождя, ни снега…[49]
Тут мамин голос подозрительно дрогнул, и я обрадовалась, когда тетя Доди ее перебила:
– Боже, до чего они печальные, все эти стихи из старых школьных учебников!
– А я что-то ничего оттуда не помню, – заметил дядя Джеймс. – Хотя, пожалуй… – И тут же прочел без запинки:
Оделась роща за рекой
В багряный с золотом наряд,
И крики сойки день-деньской
В притихшем воздухе звучат.
– Молодец! – похвалила его тетя Доди, и все трое – она, мама и дядя Джеймс – хором закончили:
Тускнеет солнце, вянет луг,
Туман клубится вдоль болот,
И стаи птиц, спеша на юг,
Вершат осенний перелет[50].
– По правде говоря, тут тоже чувствуется какая-то печаль, – подвела итог тетя Доди.
Если бы я задалась целью сочинить рассказ по всем правилам, то скорее всего закончила бы эпизодом на пастбище, когда мама не удостоила меня ответом, а просто шла и шла вперед. Тут бы и поставить точку. Но мне хотелось вспомнить как можно больше, отыскать какие-то отгадки, порыться в памяти, вытащить на свет все, что хранилось там все эти годы. И теперь, бросая последний взгляд на то, что получилось, я вижу набор моментальных снимков, сделанных старым фотоаппаратом, какой был у моих родителей: на коричневатом фоне, с фестончиками по краям. На этих снимках все семейство – и тетя Доди, и дядя Джеймс, и даже тетя Лина с ребятишками – получилось вполне узнаваемо. (Все они уже на том свете, кроме детей, которые, кстати, выросли порядочными, работящими людьми: насколько мне известно, среди них нет ни преступников, ни неврастеников.) Осталась одна-единственная загадка: моя мама. А мне, разумеется, важнее всего именно она. Разобраться, добраться до нее – это и была цель моего долгого путешествия в прошлое. Чего я хотела? Отделить ее от других, описать, высветить, воспеть – и наконец избавиться от памяти о ней. Но у меня ничего не вышло: она по-прежнему на первом плане, она, как раньше, заслоняет и оттесняет всех, подавляет всё и вся своей тяжестью. И в то же время ее трудно рассмотреть, контуры размываются, тают. И я понимаю: она не утратила связь со мной, она не желает меня отпускать, и я могу сколько угодно биться, использовать все испытанные приемы, изобретать все новые и новые уловки – и ничего не изменится, все останется так же, как было.
