Конвой вел суда в Архангельск. В течение двух недель мы жили размеренным ритмом военного корабля. Сначала мы шли по высоким волнам, отчего судно то резко поднималось, то падало; затем мы вступили в полосу тумана. На палубах нарастал лед, и фалы покрылись толстым слоем инея.
Мы подошли к острову Яна Мейена настолько близко, что слышали крики гагар и исландских чаек, похожие на отдаленный шум водопада. Медвежий остров казался с корабля горбатой горой, покрытой снежными разводами. Держа курс на Шпицберген, чтобы избежать германской блокады, мы попали в сильный шторм — судно содрогалось и резко раскачивалось. Сигналы тревоги чередовались с часами настороженного ожидания. И за все время пути — даже когда мы шли всего медленнее — конвоируемый транспорт, казалось, мчался, словно влекомый непреодолимой силой, к месту встречи с советской флотилией на широте бесплодных гранитных скал Мурманского побережья.
На четырнадцатый день мы достигли самой северной точки нашего курса. В этот вечер снежная буря улеглась и показались звезды. Корабль сверкал в своем белом одеянии. По всему небосводу распылялся зеленый свет, словно нанесенный самой тонкой кистью, и тихо трепетал, то вспыхивая, то угасая, как огонь под пеплом. На этом мягком фоне вдруг вырастали какие-то неопределенные, словно хрустальные фигуры, разбросанные как попало по всему небу группами — по три, по четыре.
Это великолепное зрелище северного сияния, представшее нашим глазам как раз в то время, когда мы должны были изменить курс и повернуть к югу на последней части перехода в Россию, необычайно подняло настроение экипажа. Мы были на одном из первых арктических транспортов, и каждый чувствовал, что это далеко не обыкновенное путешествие. Для молчаливых английских моряков, стоявших на вахте, перенесенные нами бури, жестокие морозы, от которых брезентовые чехлы орудий становились твердыми как железо, мины, качавшиеся в проходах между судами, — словом, все препятствия на нашем пути были частью барьера, отделявшего Англию от России.
Английские моряки гордились тем, что с опасностью для себя они открывают этот маршрут для союзников. Много раз во время пути матросы отводили меня в сторонку и признавались потихоньку, как они завидуют тем, кто едет в страну, которая «сумеет как следует проучить этих гитлеровских мерзавцев».
* * *
То, что я слышал от английских моряков на пути от Глазго до Архангельска, было отражением настроения английского народа. Если до 22 июня 1941 года было, без сомнения, немало англичан, которые в глубине души считали возможным, что победит Германия, то после нападения Гитлера на Советский Союз, мне кажется, вряд ли многие сомневались в том, что как бы долго ни продлилась война и сколько бы жертв она ни стоила, победа будет завоевана союзниками. Вопреки мнению «экспертов», пророчивших, что Гитлер захватит Москву через полтора месяца, простой народ объединяла вера в непобедимость Советского Союза. Эта почти фатальная вера становилась по временам даже опасной, погружая людей в благодушную дремоту. Те, кто впоследствии приложил все усилия, чтобы оттянуть открытие второго фронта, искусно воспользовались этой общей убежденностью в том, что Россию победить нельзя.
Именно в те дни английское правительство обнаружило, что у Англии никогда не было союзника более популярного среди рабочих, нежели Советский Союз. Производительность труда на фабриках повышалась, а английские солдаты крепли духом, вдохновляясь примером Красной Армии и героического гражданского населения в советском тылу.
Для многих англичан война за одну ночь 22 июня 1941 года сразу отодвинулась куда-то очень далеко. Бомбежка английских городов прекратилась. Возвращались эвакуированные, и в это лето Лондон, заполненный английскими и колониальными войсками, веселился почти беззаботно, отдыхая после напряжения прошлой зимы. И все это потому, что Россия приняла на себя основной удар.
Мои американские коллеги на борту «Темпль Арч», скучая по Лондону, проводили долгие арктические вечера в воспоминаниях о том, как они веселились в больших лондонских отелях во время этого летнего затишья.
Но среди простого народа Англии, как и среди моряков, с которыми я плыл сейчас в Советский Союз, все более росло чувство восхищения храбростью народа этой страны и непреклонностью его воли к победе. Эти люди, не зная почти ничего о Советском Союзе, были твердо убеждены, что русские на фронте защищают их интересы, — чего они отнюдь не думали об английском правительстве.
* * *
Несколько часов спустя, после того как погасли великолепные огни северного сияния, мы легли на новый курс и пошли прямо на юг, к Стране Советов.
Проснувшись на другое утро, мы впервые увидели берега Советского Союза — белые от снега скалы, изрезанные ущельями и круто обрывающиеся в море. За ними далеко вглубь уходила волнистая и, по-видимому, бесплодная прибрежная полоса. Что принесут мне эти неприветливые берега? Конец нерешимости и бесцельных скитаний? Обрету ли я здесь веру в то, что стоит выше пустого и жалкого индивидуализма? Я не преклонялся лицемерно перед Советской Россией, вступая на ее берега. Я хотел взглянуть ей прямо в лицо. Одни изображали мне ее как страну, в которой воплотились все надежды прогрессивного человечества, другие — как олицетворение всякого зла. Я хотел увидеть ее такой, какова она в действительности.
Россия, которую я пересек из конца в конец за следующие три недели, переживала тогда период эвакуации, которая по своим масштабам и строгой организованности была невиданной за всю историю человечества. Все это планомерное и грандиозное передвижение промышленности и людей в глубь страны напоминало огромную пружину, которую сжимали для того, чтобы, выпрямившись, она нанесла врагу удар сокрушительной силы.
К концу моей поездки по Уралу и Заволжью я понял, что Советская Россия обладает достаточной мощью, организованностью и надлежащим руководством, для того чтобы победить в войне с гитлеровской Германией, если понадобится, и без посторонней помощи, своими собственными силами. Уверенность народа в себе, его нравственная мощь, непоколебимый патриотизм, дух товарищества, который увеличивает силы каждого отдельного человека вдвое и втрое, — все это особенно ярко проявилось во время эвакуации.
Твердая уверенность организаторов эвакуации в том, что местные органы власти способны полностью выполнить широко задуманный план, методичность, с которой все это грандиозное предприятие опиралось на действия десятков тысяч отдельных людей, пристальное внимание к тому, чтобы самое важное выполнялось в первую очередь, — все это дало неопровержимые доказательства организованности и силы советского общества.
Я не мог не вспомнить в эти дни, что на Западе эвакуация превратилась в бессистемную переброску в безопасную зону тех, кто не участвовал непосредственно в военных действиях, или, что было еще чаще, в бегство слабонервных людей подальше от опасности. В Советском Союзе эвакуация была стратегическим маневром, перегруппировкой сил, предшествующей контрнаступлению. Во время долгого, совершавшегося с задержками пути от Архангельска до Ярославля, от Ярославля до Свердловска и Челябинска, а оттуда до Куйбышева — пути, дававшего полную возможность наблюдать жизнь и поведение миллионов людей, снявшихся с насиженных мест, я стал свидетелем победы, имевшей не меньшее значение, чем те, которые впоследствии я наблюдал на фронте. Мы передвигались по передовой линии огромного внутреннего фронта.
