Однако журналистка была крепким профессионалом. Она сообразила, как исправить положение.
— Но, несмотря на все трудности, вы вырастили прекрасного сына! Низкий вам поклон! Спасибо вам от всех нас! — с придыханием сказала она в микрофон, сделав оператору знак взять в кадр ее, а не пьяненькую собеседницу.
— Спасибом вашим гребаным сыт не будешь, — резонно возразила Антонина и прямо пальцами подцепила с общего блюда селедочные молоки. — Вы б нам лучше какое-никакое пособие выбили. Митька-то, оглоед, слава те Господи, на два года с плеч долой. Зато отчим его остается, лоботряс, на моем горбу. Супружник, урод, сбежал, я, дурища, другого балбеса пригрела, заместо него.
Молоки свисали из уголков рта, селедочный маринад стекал на подбородок.
Кое-как оторвавшись от группки поклонниц, подошел лысый Дмитрий, фыркнул на журналистку, сердито и непочтительно дернул Антонину за руку:
— Кру-гом, шагом марш! Домой, мать. Тебе уже хватит, напровожалась.
— Ага, сыночка, ага, — безропотно согласилась матушка и, развернувшись, нетвердой походкой побрела прочь, в момент забыв про съемочную группу. Правда, по дороге как бы невзначай подхватила с общего стола початую бутылку беленькой.
— Вы что, совсем уже, дорогуша? — Дмитрий повертел пальцем у виска, обращаясь к корреспондентке. — Не вздумайте мамашку в таком виде в эфир пустить, на весь город ославить. Ей же потом соседи проходу не дадут, пальцами будут тыкать. А я — оттуда — заступиться не смогу, сами понимаете.
— Прости, прости, — смутилась интервьюерша. — Но мы ведь твою маму предупредили, что собираемся снимать.
— Ах, предупредили? — Он закипал. — Ах, у вас работа? А у нее — единственный сын на два года уходит. И она, между прочим, вам ничего не должна. Как, собственно, и я. И мы имеем полное право послать вас подальше.
— Дмитрий! — тоже еле сдерживаясь, проговорила журналистка. — Не забывай, что наша редакция тебе сделала реноме!
— Ах, реноме! Ну да. Красивое слово. Только еще вопрос, кто кому сделал: вы мне или, может, наоборот?
А серенькая девушка стояла рядом, вцепившись пальчиками в рукав его рубашки.
— Димочка, не переживай, — тихо попросила она. — Все обойдется, вот увидишь…
* * *
Неизвестно, в какой скандал это могло бы вылиться, но, к счастью, к ним уже гурьбой бежали Димины одноклассники и многочисленные девицы, знакомые и незнакомые.
Плечистый Тимофей держал над головой за гриф гитару, точно знамя за древко:
— Демон! Даешь песню! Демоническую!
— Ладно, — тут же оттаял Поляков, принимаясь настраивать побывавший в чужих руках инструмент. — Песню так песню. Демонической, правда, не обещаю. Будет лирическая.
Он, смилостивившись, кивнул телевизионщикам:
— Если хотите, можете снимать.
Те приготовились.
Димон-Демон вспрыгнул на дощатый, наскоро выстроенный помост, с которого в начале празднества должностные лица произносили напутствия призывникам, и взял несколько аккордов.
Дождавшись, пока все внимание обратится на него, объявил, с вызовом глядя прямо в камеру, словно угадав давешние опасения журналистки:
— Посвящается одной девушке. Екатерине Криницыной.
— Песня твоя собственная? — уже довольно робко, растеряв весь свой напор, спросила журналистка снизу.
— Не перебивайте, пожалуйста, — сухо и вежливо попросил он. — Не моя, но очень подходящая. И любимая.
Еще и еще подтягивался народ, по толпе прошуршало:
— Тише, тише, Демон петь будет.
Катя стояла напрягшись, сама похожая на гитарную струночку.
Глаза ее светились, и в этот миг она уже не казалась серенькой. Оператор даже, потихоньку от журналистки, заснял ее. На всякий случай, вдруг пригодится.
Димка начал песню, которая была в те годы на слуху у всех. Но, как ни странно, слушателям казалось, что и слова, и мелодия рождаются прямо теперь, у них на глазах.
Может быть, получалось так оттого, что не отрываясь смотрели друг на друга исполнитель и та, кому посвящал он эти строчки, написанные другим человеком.
Дмитрий и Катя словно были одним целым, даже находясь на расстоянии друг от друга.
И никто больше не существовал для них сейчас, не было ни телекамеры, ни друзей, ни родных, ни Диминых обожательниц, ни просто досужих зрителей.
Пустынной улицей вдвоем
С тобою рядом мы идем,
И я курю, а ты конфетки ешь.
И светят фонари давно,
Ты говоришь: «Пойдем в кино».
А я тебя веду в кабак, конечно.
Тимофей вдруг не выдержал и подхватил снизу хриплым баском, не в лад:
— У-у-у, восьмиклассница-а-а-а!
Кто-то зажал ему рот, а Поляков продолжал, как будто и не заметив постороннего вмешательства:
Ты говоришь, что у тебя
По географии трояк,
Но мне на это как-то наплевать.
Ты говоришь, из-за тебя
Там кто-то получил синяк.
Многозначительно молчу,
И дальше мы идем гулять.
Та же самая строчка припева, которая только что так топорно и невпопад прозвучала в исполнении Тимофея, у него вышла нежной и проникновенной, как трепетное любовное признание:
— У-у-у, восьмиклассница…
И он, точно исправляя огрехи Тимохи, еще раз повторил ее, слегка изменив:
— Пой со мной, восьмиклассница-а-а.
Восьмиклассница Катя вздрогнула, но возражать не стала. Конечно, она тоже знала эту песенку Виктора Цоя. Да и кто же ее тогда не знал?
Высокий вибрирующий голос ее зазвенел серебряным колокольчиком, гармонично вторя Диминому, бархатистому:
Мамина помада, сапоги старшей сестры,
Мне легко с тобой, а ты гордишься мной.
Ты любишь своих кукол и воздушные шары,
Но ровно в десять мама ждет тебя домой.
У-у-у, восьмиклассница…
Димка резко оборвал гитарный перебор, соскочил со сцены, сунул инструмент оторопевшему Тимофею и крепко схватил Катю за руку:
— Бежим отсюда, Катюха. Ну их всех!
И они, даже не дожидаясь аплодисментов, вдвоем рванули за угол, оставив с носом ничего не понимающую, не привыкшую к такому отношению съемочную группу.
Журналистка от досады изрекла нечто многоэтажное, почище Антонины Поляковой, что ни в коем случае не могло быть пропущено в эфир.
Схватив с ближайшего стола бутылку «Столичной», эта элегантная деловая дама стала взахлеб, большими глотками, пить прямо из горлышка, как колодезную воду. А потом закусила селедочными молоками, подцепив их с блюда длинными наманикюренными ногтями.
