Ее звали Аньес де Курруа. Уже привыкшая к гибкому расписанию пригласившей нас звезды, она заказала бутылку «Пол Роже» и стала расспрашивать меня о нашем журнале. Она воображала неизвестно что о главном редакторе «Сенсаций». Я заставил ее вернуться с облаков на землю. Все основывалось на настроениях и находках наших фоторепортеров, а директора мое мнение волновало не больше, чем прошлогодний снег. Раз в неделю, вечером, в день сдачи номера, я оправдывал свою зарплату, придумывая остроумные заголовки с игрой слов. Остальное время я просматриваю прессу и читаю романы. Слово «журналистика» уже не приводит меня в трепет. Произнося последнюю фразу, я даже сам себе сознался в том, что этого никогда не было и прежде.
— В шестнадцать лет я не мечтал стать премьер-министром или министром культуры. Меня никогда не привлекали ни Высшая национальная школа администрации, ни Школа политических наук. Я думал только о том, какой план нужно разработать, чтобы попасть на вечер Карла Лагерфельда в «Паласе». Я был создан, чтобы стать жиголо. В мире, который манил меня, стены были увешаны зеркалами, шампанское лилось рекой и исполнялись самые дерзкие сексуальные грезы. В конце концов я стал журналистом. И теперь, когда меня везде приглашают, я понял, что вообще-то я всегда только и любил, что валяться дома на диване с книжкой. Результат: сегодня вечером я должен быть исповедником у Брюса Фэйрфилда, единственным откровением которого будет сообщение, что на этой неделе у него выходит новый альбом.
Аньес была светской дамой. Она решила меня успокоить:
— Это меня бы удивило. Он весьма ушлый как персонаж. И конечно же он достигал своей популярности не для того, чтобы прятаться от нее. Не знаю, какими откровениями о своих сексуальных привычках он нас побалует, но он может многое рассказать об Америке. Вы удивитесь, однако он довольно тонок.
Должно быть, я произнес «тем лучше» слишком скептическим тоном, потому что она попыталась вновь поднять мне настроение:
— Не стоит сидеть с таким скучающим видом. Во-первых, Брюс очень красив в формате мультимедиа, помесь Роберта Кеннеди и Ричарда Гира. Кроме того, вы совсем не обязаны говорить с ним о рок-н-ролле. У него есть масса идей относительно Моцарта, Палестрины, Шопена и так далее. А потом, он звезда, настоящая. Как ваша Декрош, но на мировом уровне…
Декрош?! Если не считать марки рекламируемой ею краски для волос, я не знаю, каков ее вклад в историю кино. Я признался Аньес, что предпочел бы поужинать с ней тет-а-тет. Она не оставила мне шансов:
— Может быть, как-нибудь в другой раз. Вы мне скорее симпатичны. Но, с вашего позволения, я хотела бы оставить Фэйрфилду его шанс. Когда-нибудь я буду писать мемуары, поэтому сегодня предпочитаю следовать примеру герцога де Сен-Симона: никаких мелких фигур, только вельможи. К тому же это даже не расчет. Я люблю знаменитостей. И не верю в незаслуженный успех.
Я тоже не верю. Но отсюда не следует вывод, что стоит встречаться с предметами наших грез, о нет. Мне нечего сказать звездам. И нечего спросить у них. И ни у кого другого тоже. Не люблю людей. Обычно я выхожу из этого положения, отстаивая независимость главного редактора, который не должен встречаться со знаменитыми людьми, о которых будет писать его журнал. Ругать связи — это неопровержимый аргумент. Но сейчас, ничего не поделаешь, придется пройти через это. Я говорил бесцветным голосом. Мое недовольство скорее забавляло Аньес. Она не принимала жизнь слишком серьезно. Она считала, что я несправедлив. С ее точки зрения, журнал «Сенсации» жил благодаря звездам. Я смог разъяснить ей, что она ошибается. Это мелкие французские звездочки существуют благодаря журналу, который придумывает им славу, лишь в редких случаях основанную на их таланте. Но мне не хотелось спорить с красивой женщиной и выглядеть в ее глазах старым ворчуном. Я дал ей высказаться. Она не шла дальше простых истин.
— Что касается меня, то я люблю встретить настоящую звезду, — изрекла Аньес. — Эти люди — единственное наше общее культурное наследие. Если я скажу, что люблю романы Барбе д'Оревильи или картины Эсташа Лесюэра[24], меня никто не поймет, и никто на это не отреагирует. А если я упомяну Брюса Фэйрфилда, то люди будут знать, о ком я говорю, и мне ответят. Мне интереснее прочитать интервью с ним, чем с французскими актрисами-идиотками, из которых журнал «Сенсации» делает свою обычную приправу. Будьте душкой, сделайте интервью с тремя «Б»: Бах, Буш и бардак. Это было бы для меня очень интересно. Я вам помогу.
Как она была хороша! Тоненькая, как спичка, силуэт — как будто очерченный кистью художника, цвет лица фарфоровый, голос звонкий и нежный, как родник, во всем ее теле чувствовалась мягкость, которую как бы опровергали ее речи. Потому что Аньес не хитрила — она играла с открытыми картами. Когда я спросил ее, надеется ли она заманить Фэйрфилда в свои сети, куда я так рад бы был попасть, она отбросила свою иронию и инсинуации.
— Думаю, шансы у меня есть, — кивнула Аньес. — Миллиардеры-янки больше не выносят американок. Американки ждут от мужчин совершенства, которого мы, европейские женщины, требовали только от метрдотелей, когда таковые еще имелись. Они не только выкачивают из мужчин все деньги, но и мучают их своими капризами. Американские богачи по горло сыты специалистками по брачным контрактам, шопоголиками. Они мечтают об экзотических созданиях типа нас, толерантных, немного легкомысленных, но скромных, расточительных, но разумных, насмешливых, но осторожных. В Нью-Йорке влюбленность подпадает под действие коммерческого кодекса: распределяются роли, соблюдается планирование, рассматриваются статьи контракта… Мы действуем более спонтанно. Да, у меня есть козыри, которые я могу разыграть.
Она говорила эти ужасающие вещи с улыбкой. И без жеманства. Как будто бы речь шла о том, что само собой разумеется. Для нее, как для игрока в казино, Фэйрфилд был номером на зеленом сукне игорного стола, она собиралась поставить на него. Если он не выпадет, то можно — она не исключала этой возможности — сделать ставку на меня, но позднее.
Бессмысленно говорить, что я только этого и ждал. Никакого риска возмутить меня не было. К тому же, если Аньес, как было похоже, открывала свои позиции, она взвешивала каждое слово. Она как будто прошла курсы либертинажа. В то время как она лишь смачивала губы в шампанском, я выпил уже третий бокал. Я был очарован ее грудью. А бусы из черного жемчуга, браслет из черной кожи и стразов, чуть-чуть тронутые помадой губы, ее не слишком длинные волосы красивого каштанового цвета, ничего общего не имевшие с черной краской цвета вороньего крыла, которая окончательно старит молодящуюся женщину… Слово «простой» как будто было изобретено специально для нее. Все выглядело непринужденно, но, бьюсь об заклад, каждая деталь была взвешена, вплоть до тона ее голоса. Я находился под ее очарованием, когда наконец появился Фэйрфилд, опоздав на целый час.
