— Да вы философ.
Антон поддержал ее смех, неожиданно закашлялся и за это рассердился на себя.
— Я не философ, я ваша больная, — напомнила ему женщина.
— Да-да, конечно, — пробормотал он смущенно. Вместо того чтобы немедленно лечить, он «разговоры разговаривает», как выражается его многоопытная медсестра.
Но эта больная была не такая, к каким он привык. Обычно, едва переступив через порог, Антон слышал жадобы, потом вопросы, следом — самоответы на них. А здесь? Да, он задает вопросы, но разве по теме?
Антон отвернулся от зеркала, поколебался, снимать все-таки ботинки или пройти в них. Вспомнил не без удовольствия, что надел новые черные носки. Насчет носков мать предупредила в тот день, когда он нанялся в поликлинику.
— Да идите так. — Хозяйка махнула рукой. — Видите, вон торная тропа в моем огороде. — Она указала на сделанную из тряпичных обрезков дорожку.
Дорожка вела прямо в спальню. Которая, как он понял, не только спальня, но и мастерская, и гостиная. Единственная комната в квартире, как ей назначено с самого начала, исполняла любые прихоти и капризы хозяйки. А хозяйка, судя по всему, не церемонилась.
Антон почувствовал, как странно заколотилось сердце. Никогда прежде он не видел ничего похожего. Мать не занималась рукоделием, а здесь…
Он сощурился от ярких вспышек — разноцветные лоскутки ткани на столе, на кресле… Клубки ниток… Из них торчат металлические спицы, угрожающе-колюче сверкают под лампой с розовым абажуром.
Антон поставил докторский саквояж на табуретку и хрипло сказал:
— Раздевайтесь. — Отвернулся к окну и не поверил собственным глазам.
За окном стоял вагон, в котором круглились головы людей. Они показались ему невыносимо серыми после разноцветья, только что ударившего по глазам. Головы были неподвижны, как клубки ниток.
Он зажмурился, желая отделаться от странной картинки. Антон вздохнул, отвернулся от окна и… едва удержался, чтобы не зажмуриться снова. Перед ним сидела хозяйка, обнаженная по пояс. Круглые груди на фоне пестроты и яркости казались белее низкого белого потолка. Конечно, он уже повидал обнаженные тела, но такое — впервые. Он замер, рассматривая то, что ему открылось.
Антон снова на секунду отвернулся к окну. Не он один смотрел на женщину. Казалось, головы вот-вот выпадут из вагонного окна, силясь рассмотреть получше.
— Задернуть? — кивнул он на шторы.
— Не надо. — Хозяйка махнула рукой, потревожив правую грудь. Она шевельнулась и снова замерла. — Сейчас проедут.
И точно — вагон, за ним следующий, с уже большей скоростью, проскрипели мимо.
— Монорельс, — равнодушно бросила она.
— Моно… кто? — переспросил он, но только для того, чтобы подать голос.
Произнеся эти слова, он подумал, что никогда еще не катался на новом странном транспорте. Про который, вспомнил он, говорят, будто он возит людей из ниоткуда в никуда.
— Моно… — она закашлялась… — рельс.
— Простите, я отвлекаю вас… Марина Владимировна. — Антон наконец вспомнил, как зовут пациентку. Он взял за правило — выучить имя и отчество больного, к которому идет по вызову.
— От чего? — насмешливо спросила она.
— От… лечения, — проговорил он.
— А… так вы меня собираетесь лечить?
Теперь он увидел ее глаза. Они были серые и такие светлые, будто им не хватило пигмента. Они повторяли цвет зимних облаков, которые нравились ему всегда.
— Я вымою руки, — сказал он.
— Бросьте. Вы же будете слушать не руками.
Она дернула левым плечом, подставляя ему грудь. Антон на миг зажмурился, почувствовал, как задрожали руки. Потом задрожало и загорелось все тело. Настенные часы в прихожей подали голос — отбили четверть. Антон вздрогнул, испугавшись, что эти звуки и удары его собственного сердца не меньшей громкости перекроет стук ее сердца. Он втянул носом воздух, стараясь успокоить себя.
— Спинкой, пожалуйста, — тихо скомандовал он.
Антон Дубровин уже научился говорить с больными как с детьми. Он долго думал — почему. Недавно понял — это нужно, чтобы установить дистанцию. Таким обращением доктора подчеркивали, что на «поле болезни» они главные, они знают больше. А кто знает больше? Взрослые. Значит, пациенты — дети.
Спина Марины была гладкой, белой, без всяких пятен, бородавок и родинок — он уже насмотрелся на спины, мужские и женские. В основном старые, потому что молодые сейчас не болеют. Как говорят его ровесники, к врачу — только на носилках.
Он слушал ее дыхание, не отрывая глаз от шеи. Она такая… такая… от нее пахло сладким теплом, он едва удержался, чтобы не лизнуть и не проверить — может, она сахарная…
Вот что значит не выспаться, одернул он себя. И насмотреться черт знает чего в телевизоре.
— Хрипов нет. Легкие чистые, — отчитывался он. — Трахеит, Марина Владимировна. Придется посидеть дома.
Она быстро повернулась к нему.
— Придется! — передразнила она, громко расхохотавшись. — Мне нужно посидеть дома! Просто необходимо!
— Понял, — быстро проговорил Антон. — Вам нужен бюллетень. — Он заставлял себя смотреть только на ее лицо.
— Да, нужен. Хотя сегодня это звучит странно, верно? Но я работаю на госпредприятии. А мне надо доделать урожай. — Она кивнула в сторону прихожей с рукодельными овощами.
— Не понял, — сказал он, не спуская глаз с ее губ, одной рукой открывая саквояж.
— Вы видели мои тыквы-кабачки, патиссоны-кабасоны, — тараторила она, вдевая руки в рукава блузки.
Теперь она походила на птицу, раскинувшую крылья. Точнее, на птичку, маленькую, вроде трясогузки, подумал Антон, вынимая прозрачную папку из саквояжа. И блузка у нее — в черно-серую клеточку, с черной вставкой спереди, вроде манишки. Тоже будто у птички, он видел такую, но не знает, как она называется.
Маринины пальцы бежали снизу вверх по пуговицам, на середине груди замерли. Две оставили не застегнутыми, отметил он, отчего шея казалась длиннее.
— У меня заказ от одного заведения, — говорила она. — От вегетарианского ресторана. Осталось сделать корзиночку картошки, корзиночку моркови и две связки чеснока.
Антон чувствовал, как губы дергаются, он больше не принуждал их к серьезности. Расхохотался.
— Понял. Вам нужно свободное время. У вас на самом деле острое респираторное заболевание и трахеит. Так что ваши желания и… ваши возможности совпадают. Что случается не так часто, — внезапно пришла в голову философская мысль.
— Простуда — это неделя. — Марина вздохнула и посмотрела ему в глаза. — А могут совпасть мои желания и ваши возможности? Это… часто случается?
Она посмотрела на него. Он заметил, что глаза ее смеются. Значит, уловила его глубокую, гм… мысль?
