Отец Атаназ подтвердил все самые мрачные его опасения, напомнив все же, что Господь одинаково любит всех своих детей, что истинное величие человека внутри и последние станут первыми. Получалось, как понял Кава, что батва[23]взойдут на небо первыми, за ними хуту, а потом тутси. Он не осмелился спросить у священника, почему дети Бога не одинаково любят хуту и тутси, почему в этой стране истинное величие человека зависит от внешности и почему здесь, на земле, первые - всегда первые. Человек холмов не любит терять лицо и заботится о том, чтобы его собеседника не постигла та же участь. Именно поэтому Кава так никогда и не признался в том, что заключил сделку с бургомистром.
Бургомистру он предложил несколько коров, коз и самую красивую из своих дочерей, которой едва исполнилось четырнадцать лет. Белый человек отказался выписать новые документы и сделать из этих хуту тутси. Однако он совсем не хотел отказываться от девушки и предложил взамен сохранить в тайне этот позорный и постыдный поступок Кавы. Вот так Клементина, чьи бедра и грудь давали пищу безумным фантазиям мужчин всех народностей, живущих на холме, стала собственностью уродливого и прыщавого бельгийца, который уж очень любил пристраиваться к ней сзади, всякий раз когда проходил мимо. Она умерла в семнадцать лет от некоей болезни крови, а шепотом говорили, что болезнь эта появляется из-за грязного члена мужчин, которые не любят мыться.
Пять остальных дочерей Кавы вышли замуж за тутси и тем самым спасли свое потомство от позора и унижения. У него оставалось еще достаточно коров, чтобы найти жен тутси своим четырем сыновьям. Кава выбирал своих невесток по росту и бледности кожи. Он пытался найти им жен, тонких и длинных, подобно змее, одним словом, более худых и высоких, чем обычные женщины-тутси, надеясь, что их кровь одолеет кровь хуту. В доме остался один Селестен. Он заботился об отце, которого терзали болезни и меланхолия с тех пор, как умерла его жена, несколько недель спустя после смерти Клементины. Все дети покинули родной дом и холм, прячась от укоризненных взглядов своих дядьев, теток и племянников, которые чувствовали себя преданными родственниками, решившими стать теми, кем они не являются. У Кавы почти ничего не осталось. Даже коз. Чтобы заключить последний брак, ему пришлось уступить банановую плантацию. Остался лишь просторный дом и небольшое поле фасоли. Целый год Кава и Селестен ели одну фасоль.
Селестен был не женат. Теперь он посещал семинарию в Астриде, ежедневно отмахивая по пять километров туда и обратно, хотя ему и предложили жить в интернате. Он не мог оставить отца одного на холме. Как исключительно одаренному ученику ему позволили продолжить обучение, несмотря на происхождение. Из трехсот семинаристов тридцать были хуту. И так было во всех школах страны. Селестен колебался между духовным саном и преподаванием. Епископ объявил, что страна еще не готова принять священника из низшей расы. Он мог стать только монахом или преподавателем. Решение Кавы не подлежало обжалованию. Сын будет преподавать в городе, так он получит возможность завести полезные знакомства. И Кава отправился на поиски супруги для сына. На него возлагал отец все свои надежды. Из всех детей он был самый высокий и бледный. Бельгийский доктор, каким бы умным он ни был, никогда бы не догадался, что Селестен хуту, разве что по носу, который был немного широковат. Наконец он нашел подходящий нос на соседнем холме. Настолько тонкий, что казалось, он вырезан бритвой. А кожа была такой бледной, что вся семья думала, будто Эрнестина больна. Удивительно прямой нос, худое и длинное тело, казалось, порыв ветра мог свалить девушку с ног. И, если кровь более высокого существа сослужит свою службу, дети Селестена и Эрнестины будут больше похожи на тутси, чем сами тутси. А если унаследуют крепкое и сильное тело Селестена, они будут красивы и сильны, как боги. Прежде чем просить руки, Кава решил расположить Иману и снова пошел к гадалке. Не имея ни коровы, ни козы, он мог рассчитывать лишь на гадание на слюне, но и это стоило ему небольшого поля, засеянного фасолью. Ньямараваго сказала: «Ты слишком долго был в дороге, и те крохи сил, что остались, покидают тебя. Ты думаешь, что нашел ключи ко всем своим мечтам. Открой же дверь и умри счастливым в своих грезах».
Женитьба стоила ему дома. Эрнестина и Селестен обосновались в Астриде, а Кава под фикусом, который заслонял своей тенью дом. Отец Эрнестины позволил ему жить здесь. Каждый день Каве приносили немного фасоли. Спустя несколько недель после свадьбы он умер, сказав последние свои слова проходившей мимо двоюродной сестре: «Дети моих детей будут белыми, но узнают ли они меня?»
Эту историю рассказал Жантий сам Селестен, а та поведала ее отрывки Валькуру. Он сидел в единственном кресле в убогой мазанке мусульманского квартала Ньямирамбо, что в нескольких километрах от отеля. Жантий жила с подругой, на двоих у них была одна комната и две циновки, едва прикрывающие землю под ногами. Кривоногое кресло, в котором и устроился Валькур подальше от Жантий. Стол и два стула. Два картонных чемодана, в которых хранились девичьи пожитки. На стене три красочные открытки: Пресвятая Дева, папа и президент. Что он тут делал, дрожащий и взмокший, миллиардами пор своего тела источая ручейки пота?
Он провел еще одно бесполезное воскресенье у бассейна. Когда все вороны и сарычи расселись, а солнце стремительно закатилось за эвкалипты, когда он остался один одинешенек, как всегда, в отчаянии от перспективы провести так же всю следующую неделю, Жантий подошла к его столику и скорее выдохнула, чем сказала: «Господин, я тебя прошу, господин, нужно сказать правительству, что я не тутси. Я не хочу потерять работу. Я самая настоящая хуту. У меня и бумаги есть. Я боюсь, что меня примут за инкотаньи»[24].
Хотя Валькур и воротил свой либеральный нос от всех этих расистских теорий, определяющих происхождение человека по носу, лбу или стройности тела, но даже он, пусть и неосознанно, но все же пребывая в плену стереотипов, с удивлением осознал, что не верит ей. Она тихо, но безудержно плакала, пряча глаза, как это часто делают руандийцы. Семеня, она робко приблизилась к нему и все повторяла: «Господин, господин, помоги мне». И неожиданно до него донесся ее запах. В нем так все и перевернулось, что-то оборвалось внутри, рухнуло, затряслись пальцы, задрожали ноги, тело покрылось испариной, словно в приступе малярии, и в довершение у него неожиданно случилась такая болезненная эрекция, что он испустил приглушенный стон. Растворилось все то, что скрепляло разрозненные части тела и делало из него человеческое существо. Осталась лишь масса гормонов, желез, молекул, вышедших из повиновения.
Валькур, как в тумане, слышал собственное бормотание: нет, я не заболел… Да, хорошо бы стакан воды… Нет, не надо никого звать… Дайте мне побыть одному… Она сказала, что вернется после того, как наведет порядок в баре, и покажет ему свои документы. Слишком много жизни влилось в застоявшиеся вены и мышцы, слишком много крови прилило к сердцу, позабывшему, как пережить нежданный восторг, слишком много воздуха для легких, привыкших дышать не в полную мощь.
