Еще не рассвело, безлюдье кругом, дома и магазины на замке. Я быстро прошагал вверх по улочке у подножия Сакре-Кёр, пересек маленькую площадь и стал подниматься по крутым ступенькам. На полпути приостановился, услышав, как скулит собака. И увидел ее внизу, на краю площади, — сеттер, тощий серо-черный английский сеттер, вроде бы сука. Потерявшаяся собака, воплощение заброшенности. Скорей бы уж пришли дворники, включили день и водяные фонтанчики. Скорей бы открылось первое кафе, появился кто-нибудь, к кому я мог бы подбежать. Кому был бы близок. Забудь. Меня зовут Франк, и мне не страшно, ведь я умею летать.
Штольпы в одноименном цирке разучили номер под названием «Летучий Голландец», парный номер, в котором гимнасты спрыгивали со своих трапеций и, прежде чем поймать друг друга за руки, на мгновение встречались губами. Говорят, позднее этот номер назывался «Украденный поцелуй».
В том доме со стеклянной стеной мы пребывали в вечном поцелуе, в телесном и душевном слиянии, думал я с недоверчивым ужасом. Кажется, большее слияние даже помыслить невозможно. А если я, пусть ненадолго, высвобождался из объятий, чтобы стать на собственные ноги, то немедля проваливался в пустоту. Не может быть, такой огромной любви не может быть, наверняка это иллюзия, выдумка. Или игра? Я позволил зернам сомнения, зернам худших фантазий пойти в рост. Чтобы поверить в счастье, мне было совершенно необходимо подвергнуть его разрушительному сомнению. Затменье от любви? Любовный недуг?
Я пошел к дому Кармен, позвонил и, едва открылась дверь, схватил в объятия заспанную, пахнущую постелью, растрепанную женщину, отнес на кровать и коршуном набросился на нее. Налетел и не сказал ни слова привета, а в конце концов уснул, придавив ее своим телом.
Проснулся я один, в пустой квартире. Было уже за полдень. Я вышел из дома, быстро перекусил в «Футбольном баре», а потом просто без дела слонялся по улицам. Посидел на лавочке в каком-то сквере, наблюдая за воробьями и играющими детьми. Концертная эстрада посреди сквера зияла многозначительной пустотой. Я ожидал чего-то другого? Взглянул на другие лавочки, на стариков, читающих газеты, потом на сторожку, где облаченный в мундир смотритель тоже читал газету, на молодых мамаш. За иными детишками надзирали африканские и азиатские девушки — служанки, няньки. Вдыхая отдающий кошачьей мочой запах живых самшитовых изгородей, я таращился то в пространство, то на свои башмаки. Почему я набросился на Кармен? Хотел убить ее? Или хотел уничтожить память о жене, которая меня оставила? Вытянул ноги и задремал.
День клонился к вечеру, улицы оживились, я шагал по большому бульвару, миновал столярную мастерскую, обвел взглядом штабеля досок разной длины и цвета, заполнявшие громадное складское пространство под старомодным стеклянным навесом, в глубине виднелись конторские бараки с окошками касс. Автопогрузчики бездействовали, выставив на обозрение длинные вилки железных захватов. Пахло деревом, а еще стружками и опилками. Невольно я подумал о лесе, о лесосеке. Сейчас мне хотелось только одного — затеряться в пестрой людской толпе, омыться в текучих людских потоках. Я причинил Кармен боль?
Оставив позади Клиши, я наткнулся на цирковой шатер. Там как раз был антракт. Униформист у входа продал мне билет, и я занял место посередине деревянного амфитеатра. Из динамиков в шатре гремела музыка, галерея для оркестра пустовала. На манеже дурачился клоун. Заполнял перерыв. Я наблюдал за двумя девчонками-подростками, сидевшими чуть ниже, они ели мороженое и не выказывали ни тени радостного предвкушения, на лице у обеих застыла маска капризного недовольства. Но вот антракт кончился, и первым же номером были хищники. Дрессировщик в белом тропическом костюме вывел на манеж с десяток взрослых гривастых львов, теребил их, тормошил, заставлял прыгать сквозь огненные обручи, кататься по арене, сидеть, шагать в парадном строю. Даже верхом проехался на одном. А под конец все львы либо проползали у него между ног, либо перепрыгивали через голову. Обращался он с ними как с глупыми щенками или с котятами. А ведь он один в львином логове, думал я, один-одинешенек со своей храбростью.
Потом выступали невероятно ловкие китаянки-жонглеры, каждая мало того что сама жонглировала множеством бутылок, так еще и умудрялась ритмично выхватывать бутылку за бутылкой из вихревого каскада, запущенного соседкой. Клоун тоже был недурен.
Следом опять хищники, на сей раз белые медведи под командой укротительницы-чешки, обутой в высокие сапоги. При всей своей медвежести белые медведи, по-моему, чем-то напоминают пингвинов и бобров, верно? Та же гидродинамическая обтекаемость морды, та же увертливость. Укротительница и по бокам их шлепала, и всячески теребила, и за ушами почесывала, и кормила изо рта в рот, и конечно же заставляла становиться на задние лапы и плясать. Порой властная малютка-дрессировщица едва не исчезала среди огромных зверюг — ни дать ни взять этакая снежная королевна. Казалось, она вот-вот совсем заледенеет и разобьется. Объявленных затем воздушных гимнастов я решил не смотреть, не хочу видеть, как они, сорвавшись с трапеции, падают на манеж. Я встал.
На улице мне встретилась клошарка в балахоне из мешков, с ногами, обмотанными тряпьем, этакий ходячий шалаш, в первую минуту я и ее было принял за цирковой аттракцион.
Интересно, существуют ли львиные шубы и куртки из меха белого медведя? А если нет, то почему? Может, спросить у скорняка из лавки возле тетушкина дома?
Вернувшись в квартиру, я перетащил гору тетушкиных шуб в переднюю. Надо в конце концов от них избавиться, но как? Консьержке их отдать нельзя. Предложить скорняку? А вдруг он решит, что я вор или скупщик краденого, и известит полицию? Чем я подтвержу, что эти шубы моя собственность? Формальности с наследством пока не улажены, описи имущества нет. Кстати, куда я засунул драгоценности и крокодиловую сумку, полученные под расписку в полиции? В полном унынии я отнес шубы на старое место.
Я зашел к Гислен в ее конторский магазин, спросил, как у нее дела, а потом сказал:
Допустим, в опустевшей после кончины вашей подруги и ныне занимаемой мною квартире, которая определенно вам знакома, причем с давних пор, а не по давешнему визиту, находятся кой-какие ценности, так как вы думаете, мог бы я продать означенные вещи?
А я-то уж удивлялась, чем вы заняты, давненько вас не было видно, друг мой. Думала, вы уехали. Ну, как у вас дела?
Да какие дела, я просто пытаюсь освоиться в новых обстоятельствах, в частности пообвыкнуть немножко в маленькой квартирке, но там больно много всякого добра, и я не знаю, как с ним поступить. Могу ли я реализовать кой-какие мелочи, скажем одежду, и таким образом освободить место для собственных вещей, как вы думаете? Я спрашиваю потому, что формальности с наследством еще не улажены. Следует ли считать ценностями одежду, к примеру шубы? И кем я должен считать себя, пока юридические процедуры не завершены, — хранителем наследства или же наследником? Или, может, значимым наследством являются только банковские счета, акции и недвижимость? Эти ценности предположительно где-то зарегистрированы и потому неприкосновенны. Но как насчет движимого имущества, о которое я то и дело спотыкаюсь в тесной квартире и которое угнетает меня, потому что загадочным образом испускает флюиды прошлого? Как избавиться от жизненных депозитов? Я ведь рассказывал вам, что от меня ушла жена. Ее нет рядом, и, следуя вашему превосходному совету, я мог бы, кажется, подвести черту, как говорится, закрыть счет, однако ж она все еще здесь, хоть и по-иному, в моей голове, если не в сердце, и в моей плоти, вот я и спрашиваю вас: как быть с таким наследством? Разумеется, я надеюсь на забвение и угасание, сирень на то, что память сотрется. Что же до наследства в квартире, то по-настоящему я не могу ни до чего дотронуться, поскольку вещи пока как следует не остыли. Дотронешься — и вроде как совершишь убийство. Не пригодится ли вам, дорогая Гислен, какая-нибудь шубка? И не могли бы вы как-нибудь при случае помочь мне выяснить, что за меха остались в квартире? Я имею в виду не их натуральность, которая, по-моему, сомнений не вызывает, и не ценность, просто хочу узнать, от каких они животных, сам-то я не разбираюсь. Недавно вот видел в цирке дрессированных хищников и спросил себя, бывают ли львиные и бело-медвежьи шубы. Волчьи бывают, я их видел. А цирковой мир близок мне оттого, что предки у меня циркачи, точнее, воздушные гимнасты. С хищниками они дела не имели. Бросить бы эти окаянные шубы в сточную канаву, пусть уплывают, как мои надежды. Мне ужас как охота избавиться от барахла, захламляющего квартиру, но я не решаюсь его тронуть — кто знает, к чему это может привести. Недавно проснулся ночью оттого, что какой-то предмет по необъяснимым причинам упал на пол, — мистика, да и только.
