* * *
Шефиня принесла платье от Dior'а и коробку косметики. Еще подарила мне плащ от Armani.
— Может, просмотришь последние тенденции моды? Тебе холодно? Я принесу второй обогреватель, — она была заботлива и по-настоящему обеспокоена. Я не чувствую по отношению к ней прежней злости. Чувства проходят. Отдаляются от меня наподобие людей, вещей. Я вижу уже только контуры, цветовые пятна. Благодать одиночества.
— Вы хотите, чтобы я говорила о том, что вижу в газетах. Специально увеличиваете целые страницы про экономику. Зря. Я ничего не вижу, не хочу видеть. Есть вещи поинтереснее. Не связанные причиной ни с каким легко угадываемым результатом. Хотя бы тайна милосердия, загадка Святой Троицы или первопричина реинкарнации. То, что вы хотите узнать о бирже, крахе экономики, — обычный продукт проницательного интеллекта. Мозг выделяет мысли. Каждый орган что-то выделяет: поджелудочная железа — инсулин, желудок — кислоты. Чем тут гордиться? — Я тряслась от холода. Меня знобило.
Шефиня не поняла. Села на табурет у моих ног. Я не разглядела, кажется, ее колени соскользнули на пол. Стоя на коленях, она сказала:
— Дело уже не в нашей фирме. Подумай о стране. Родине без твоих советов грозит экономический крах. Политики, как всегда, бессильны. Спасение — в тебе, к тебе обращаются миллионы нуждающихся.
— Народ справится. Это племя, сросшееся струпьями, шрамами. Сцепившееся навсегда когтями. Оставьте меня в покое. Я не вижу букв. Я хорошая секретарша и знаю клавиатуру наизусть. Я хочу писать свой дневник. И не пробуйте ставить мне капельниц, даже когда я потеряю так называемое сознание, иначе наложу на фирму проклятие.
* * *
Шефиня уехала в отпуск. Мишка стал боссом и моим поставщиком. Приносит газеты, воду, диетическое печенье. Заглядывает каждый час, не пошевелилась ли я. Подходит на цыпочках, слушает, дышу ли еще.
Поправляет на мне соскользнувший с плеч плащ от Armani. Подкручивает обогреватель. Он думает, я уснула. Я не открываю глаз. Без еды, без питья, без движения во мне не происходит обмена веществ. Я застыла в абсолютной неподвижности. Это помогает сосредоточиться на единственной мысли. Она поглощает остальные. Абсолют.
* * *
Я попрощалась с Элей по телефону. Утешала ее: «Я уже здорова. Я вылечилась от человеческого, Элька. Я выйду в окно, и город озарит падающая звезда».
LATIN LOVER
Год сна Хосе обошелся заботливому шведскому государству в три миллиона крон. Десять тысяч в день просачивалось из кармана налогоплательщика в глюкозу и кровь, питавшие омертвевший мозг двадцатидвухлетнего мексиканца. Ингрид, его жена, подписала согласие на отключение аппаратуры. Сегодня две волнистые электронные линии, регистрирующие пульс и дыхание пациента, навсегда разойдутся, превратившись в две параллельные прямые, не оставляя шансов вновь соединить тело и жизнь.
Жизнь Хосе Тапаса должна была быть обычной. От рождения до смерти. С одним сюжетом, вытканным по традиционному мексиканскому образцу: честь, страсть и текила.
Он плохо помнил детство. Иногда ему казалось, что через детство его на руках перенесла мать. Когда он подрос, то не любил сидеть дома. Болтался с ребятами по окраинам родного Эль Пако. Они искали сокровища среди каменных руин индейских поселений. Хосе вкладывал палец в узкие расщелины и водил им вдоль вырезанных на камне завитушек: когтей птиц, пастей одичавших богов, пожирающих человеческие сердца… Он благополучно добирался до конца узора, откуда мог вернуться к началу. Хосе верил, что умеет читать ацтекские письмена. Он еще не умел распознавать печатных или написанных на бумаге букв. Они были слишком замысловаты. Произнося их, он слышал голос отца: «Бе, Бе, как „баран“. Не Пе, Пе, как „пацан“!» Каменные знаки не имели единственного, трудного для запоминания, названия «Ка» или «Те». Они рассказывали длинные, запутанные истории, всякий раз новые.
Восемнадцати лет Хосе закончил школу и поступил в столичный университет. Он выбрал испанскую филологию. Не имея особых талантов, совершенствовал то, чему научился в детстве, — чтение. После университета он вернулся бы к себе в провинцию. Преподавал бы в гимназии, женился и, как и отец, превратился бы в почтенного hombre, уважающего память Эмилиано Сапаты[1], хороший напиток и сиесту. Легко предсказуемое будущее Хосе спутала встреча с Ингрид.
Для нее каждый год был добросовестным выполнением обязанностей ребенка из состоятельной шведской семьи. Ингрид в надлежащее время научилась ходить, говорить, регулярно глотать противозачаточные таблетки и водить машину. Гимназию закончила с отличием. Брак, в который впуталась студенткой, — разводом. С тех пор, не смешивая секса с сантиментами, она избегала дальнейших матримониальных ошибок. Ее карьера торгового советника напоминала успехи шведской экономики восьмидесятых годов. Кризис наступил в начале 1990 года. Ингрид впала в депрессию. Она заставляла себя работать, общаться с людьми. По праздникам навещала родителей. Рождество они праздновали по-христиански, распевая у елки псалмы. Летом, в самую короткую ночь года — Midsommar, по-язычески плясали вокруг столба плодородия, вбитого на лужайке летнего имения. В такую ясную ночь, когда солнце освещало Землю словно из-под горизонта, Ингрид вырвалась из хоровода танцующих в белых платьях и венках. Босая, опустилась на землю. Расплакалась, как маленькая. Перепачкала льняное платье раздавленной сочной травой. Венок съехал на нос. Кто-то подал ей стакан вина, кто-то неловко попробовал обнять. Ему не хватило сил, и он упал, бормоча skol. Ингрид охватило отвращение. Чем была ее тридцативосьмилетняя жизнь? Пустотой, кукольным домом: шикарная мебель, автомобиль в гараже, работа, где она встречалась с другими набитыми деньгами куклами. Она решила уехать. В турбюро расхваливали экзотику и комфорт модных пляжей Акапулько. Она надеялась, что жизненная сила юга излечит ее от меланхолии.
В Мексике, ловя прикосновения солнца, ползали причудливые звери, всасывая тепло. Тропический зной наплывал прозрачной лавой. Ингрид болталась между пляжем и гостиницей. Жар пощипывал ее обнаженные бедра, ощупывал грудь. Втирая крем в сморщенную кожу, Ингрид надеялась, что ее сушит солнце, а не время.
Устав от гостиничного меню для gringos, она заглядывала в ресторанчики в поисках настоящих мексиканских блюд. Не обращала внимания на вульгарные приставания усатых типов. В переулке, спускающемся к океану, она наткнулась на ресторанчик, единственным украшением которого было огромное окно. Люди за стеклом медленно передвигались в банке варенья из липкого пространства. Прежде чем подошел официант, Ингрид внимательно прочитала меню. Она не хотела chili con carne. Она желала, chili con sex. Острый, пряный секс, приправленный вульгарными мексиканскими страстями, с красивым официантом. Его зачесанные назад волосы поблескивали жирной чернотой. Кожаные брюки обтягивали мужественность. Его звали Хосе. Он был студентом из Мехико. В Акапулько приехал на каникулы, подработать. Он не осмелился бы назначить свидание этой беловолосой туристке. Робел перед такой вызывающей, экзотической внешностью. Подавая вино, старался не глядеть на ее раздвинутые бедра. Она придержала его за руку.
