— Это было бы здорово. А что, где-то намечается?
— Не знаю, — ответил Мун.
— Он обещал меня прокатить.
— Что, на лошади?
— Нет, глупенький, в карете.
Мун отступил, чтобы возобновить атаку.
— Ты накрасила губы розовым, — обвинил он ее.
— А в какой, по-твоему, цвет я должна их красить?
Он опять почувствовал себя жертвой чувственного укола адвоката, который сочиняет свои собственные законы на ходу. Но затем, чуть ли не в то же самое мгновение, призма, внутри которой он находился, разбилась; он взглянул ей в лицо — то же самое лицо, розовогубое, зеленоглазое, только теперь совершенно обычное. Его привычность сбивала с толку: губная помада и тени для глаз. Обыденное опять надуло его, заставив видеть абсурдное, а абсурдное водило за нос, прикидываясь обыденным. Он откинулся на постель и закрыл глаза.
«Я куплю в цирке списанного морского льва, и его музыкальный нос будет выдавливать нехитрые мелодийки из груди моей дамы. Паарп-пиппип-па-арп-паарп. Малость глуповато, но никаких упреков в ваш адрес, миссис Мун».
На улице прогремел выстрел. Как ни странно, стекло в гостиной, казалось, разбилось не после него, но одновременно.
— Теперь-то в чем дело? — раздраженно спросила Джейн.
Мун поднялся и спустился вниз. На оттоманке в гостиной сидел Джаспер Джонс: штанина джинсов закатана до колена, на икре кровь. Лорд Малквист стоял возле него на коленях и оказывал помощь. Мари было не видать, но протяжный всхлип выдал, что она прячется под диваном.
— Милый мальчик, — сказал девятый граф. — Сезон открылся?
— Это Убоище, — сказал Джаспер Джонс, скатывая штанину. — Злобная тварь.
— Вы ранены? — спросил Мун.
— Просто царапина — еще не привык к новым шпорам.
Мун подошел к окну. Пуля продырявила один из свинцовых средников, разбив оба стекла. Еще один ковбой неторопливо проезжал мимо дома, засовывая револьвер в кобуру. Мун почувствовал усталость и обиду. Он хотел отмежеваться от того, что, по его ощущениям, было навязываемой ему ситуацией. Он запрется в башне и посвятит остаток жизни лексикографии или, возможно, заползет под диван и зароется лицом в волосы Мари, закупорит ее вздохи своим языком. Под его туфлями похрустывали осколки. Он встал на одну ногу и безуспешно попытался смести их второй.
Джаспер Джонс с мрачной улыбкой стоял посреди комнаты и сворачивал самокрутку из папиросной бумаги лакричного цвета. Он втиснул ноги в сапоги со скошенными каблуками (поморщившись, когда задел шпору). Всунул измятую трубочку с висящим из нее табаком в рот — мрачная улыбка приняла ее без изменений — и одернул ремень с кобурой. Управившись с этим, левой рукой он осторожно надвинул шляпу на глаза, выстукивая правой одеревенелые арпеджио по своему кольту. Из самокрутки вываливались волокна табака.
На улице слышался неожиданно спокойный голос Убоища:
— Тпру, парень, стой, тупая тварюга. — А потом громче: — Выходи, Джаспер, я тебя жду.
Джаспер принялся охлопывать себя по всему телу. Лорд Малквист встал и услужливо поднес спичку к Джасперовой самокрутке, которая вспыхнула, как свечка, перед тем как уголек и остатки табака упали на ковер, подав маленькие дымовые сигналы бедствия.
Мун вышел мимо них в прихожую. Сверху донесся смелый, горделивый крик Джейн:
— Мари, скажи ему, что меня нет дома!
Он открыл переднюю дверь. О'Хара все еще сидел на козлах, покуривая коротенькую трубку. Рядом с двумя серыми лошадьми стояла гнедая кобыла Джаспера и мышастый осел. За ослом скорчился его бывший всадник: засунув правый кулак под левую подмышку, он осторожно поглядывал на ковбоя, который медленно проезжал мимо дома, туго натянув поводья.
— Тпру, парень, — сказал Убоище идущей иноходью кобыле. — Фертилити Джейн здесь? — спросил он Муна.
— Меня зовут Мун, — представился Мун, спускаясь по ступенькам. — Могу я вам чем-нибудь помочь?
Он заметил, что люди на улице глазеют на них с порогов и из окон. Он поприветствовал их всех одним кивком.
Убоище натянул поводья и крикнул:
— Фертилити! Я здесь!
Кобыла высоко, чуть ли не вертикально вскинула голову, но невозмутимо двинулась дальше, как будто обозревая начертанный в закатном небе сонет.
— Да стой же спокойно, черт тебя дери, во что ты играешь?
— А славная у вас кобылка, — успокаивающе сказал ослиный всадник. — Заклинаю тебя, ступай с миром, парень.
Убоище посмотрел на него:
— Кобылка?
— Самая что ни на есть она самая, это как пить дать, ваша честь.
— Тогда тпру, девочка, — несколько смущенно сказал Убоище.
Но кобыла погрузилась в свои мысли, даже не удостоила осла взглядом, когда проходила мимо. Убоище повернулся в седле, чтобы задать еще один вопрос:
— Джонс там с Фертилити Джейн?
— А вот этого, сэр, я знать не знаю.
О'Хара следил за этим обменом мнениями с яростным недоумением. Его физиономия скукожилась вокруг трубки. Когда он достал ее изо рта, физиономия разгладилась, позволив ему заговорить.
— Жиденок, — обвинил он бородатого коротышку.
— Никак нет, так-растак.
— Думаешь, я не узнаю жиденка?
— Тпру, сука! — скомандовал Убоище, но он и кобыла, словно заводные фигурки, обреченные вечно отбивать часы, исчезли из виду.
Мун думал было последовать за ними, но в конце концов не нашел для этого никакой причины. Встреча как будто осталась незаконченной — примерно так его мозг подавал ему сигнал незавершенности, когда он откладывал в сторону недоеденный бутерброд.
— Это напоминает мне, — возвестил с крыльца девятый граф, — одного критика, который посвятил свою карьеру вынесению одного четкого суждения об искусстве и, по причине своей амбивалентности потратив на это всю жизнь, кончил утверждением, что, на его взгляд, Сара Бернар — величайший одноногий Гамлет в женском обличье всех времен и народов. — Он изящно затянулся турецким табаком, набитым в гелиотропный цилиндрик, и выпустил в сторону заката душистое колечко. — Я вспомнил о нем потому, что впоследствии его осудил за эту поспешную предвзятость Фрэнк Харрис, видевший в роли Гамлета одну исключительно одаренную одноногую даму в Денвере, штат Колорадо. — Он стряхнул сигаретный пепел ослу на голову. — Беднягу на носилках снесли в сумасшедший дом для вконец разочарованных, где он умер, не промолвив больше ни единого слова… Ну, друг мой, и кто же вы?
— Воскресший Христос, это как пить дать.
— С чего вы это взяли? — спросил девятый граф.
Вопрос обрадовал Воскресшего Христа — он не привык к интеллектуальному отпору, — но и удручил своей непрактичностью.
