I
— Когда сражение превращается в фарс, единственный способ сохранить величие — подняться выше его, — изрек девятый граф (ниже его бушевал фарс сражения). — В день падения Бастилии французский король Людовик XVI вернулся домой с охоты и записал в своем дневнике: Rien.[2]Рекомендую вашему вниманию величественность данного замечания, не говоря уж о его космической точности.
Он ухватился рукой (в сиреневой перчатке) за дверцу (палисандр, перламутр), меж тем как пара лошадей голубиной масти влекла качающуюся карету вверх по Уайтхоллу, увешанному траурными флагами, и через площадь, пинками взметая мышастых голубей в воздух над пурпурно-белыми ограждениями, возведенными для торжественных похорон…[3]
…а Мун, хватаясь за полы воспоминаний, веря, что звучащее в его черепе эхо воспроизводит не интересующий его смысл, кропал маленьким кулачком, борясь с тряской и подхватывая: «комической неточности его замечания», — пока поворот на Кокспер-стрит не поволок его выписывающее арабески перо через страницу. В его кармане подпрыгивала бомба.
— Если посмотреть издалека, — продолжил девятый граф, — история мира — ничто. Революция есть лишь банальное усугубление страданий; способность потакать своим слабостям переходит из рук в руки. Но мир не меняет ни своей формы, ни своего направления. Времена года безжалостны, стихии неизменны. На фоне такого постоянства человеческая борьба имеет не больший масштаб, чем копошение насекомых в траве, а уличная резня — не более чем высосанный пауком остов мухи на пыльном подоконнике. Спросите меня, какие перемены произошли на Луне за мою жизнь, и я по собственному опыту отвечу: Rien!
Лошади прокладывали путь через запруженный город, а Мун кропал по мере сил.
— Я остров, мистер Мун, и когда звонит колокол, он звонит по мне, — вздохнул девятый граф.
«Такое постоянство насекомых, — записывал Мун в отчаянии, но не чувствуя вины, — посланных не за тем, по ком звонит колокол и т. д., — каковое сокращение позволило ему запечатлеть следующее предложение целиком: — Если они все так одержимы переменами, пусть начнут переодеваться к обеду».
— Великолепно, лорд Малквист! — Искренний друг-знаменитости-Мун.
— Так записывайте, милый мальчик, записывайте.
— Великолепно, лорд Малквист. — Босуэлловский[4]знай-свое-место-Мун.
А девятый граф (энтомологически) смятенно взирал на сражение, разворачивающееся на Ватерлоо-плейс; это напомнило ему…
— Быть может, вы не знаете, милый мальчик, во что был обут герцог Веллингтон в битве при Ватерлоо?…
— В сапоги, милорд?
— Несомненно, но в какие?
— В какие сапоги был обут Веллингтон? — тупо спросил Мун.
— Именно.
— В веллингтоны? — поинтересовался он, чувствуя, что все испортил.
Но девятый граф торжествовал.
— Нет! — отрезал он. — В малквисты! — и хлопнул тростью по своей затянутой в гладкую кожу икре. — Запишите это, Мун. Четвертый граф носил кожаные сапоги до колен, и они в свое время вызвали немалый интерес. Веллингтону за всю его жизнь в голову не пришло ни одной дельной мысли, касательно сапог или чего-либо еще. Он стал притчей во языцех, присвоив плоды моего семейного гения.
На мгновение он горько задумался. Мун записал: «Сапоги семейного гения», а девятый граф как-то невпопад заметил:
— Человек, поприветствовавший некоего мистера Джонса словами: «Полагаю, вы герцог Веллингтон», получил ответ: «Да. Не одолжите ли десять фунтов до конца месяца?»
Впереди, на дальнем углу Пэлл-Мэлл и Мальборо-роуд, собралась толпа. Пока Мун смотрел, она разрасталась. Он попытался очистить свой разум, но, когда закрыл глаза, толпа умножилась и стала громоздиться по стенам, пока не заполонила город до краев, — масса, притиснутая к стенам, слепые пленники, утрамбованные в заточении города. Он затаил дыхание в безвоздушном центре, а когда открыл глаза, на него навалились здания. Он принялся ритуально опрашивать себя, но не смог согласовать реальное время со временем у себя в голове. Он продолжал опережать себя и терял его, начинал снова и опять терял, как изнуренный человек, который пытается пробормотать молитву, пока не заснул. Он опустил руку в карман пальто и ощупал гладкий корпус бомбы.
— Я нахожу, что толп до крайности мало, — сказал девятый граф. — В целом они не имеют ни формы, ни цвета. Мне страстно хочется приложить к ним какую-нибудь эстетическую дисциплину, преобразить их в произведение искусства. Это придало бы смысл их существованию. — Он снова вздохнул. — Итак, описательные заметки… Моя шляпа имеет цвет, который мой шляпник описывает как жемчужно-черный. Жемчужина в моей петлице имеет цвет, который мой ювелир в буквальном переводе со своего родного китайского описывает как поцелованную солнцем капельку росы на ушной мочке девушки, что купается в пруду. Мои ушные мочки — перлы в своем роде. Мой парчовый камзол в стиле эпохи Регентства для игры в клубе — синий, как полночное небо над Флоренцией. Мои перчатки сиреневые, чулки — белые, галстук — светло-голубого шелка, сапоги пошиты вручную из шкур зародышей газели, а трость изготовлена из черного дерева и украшена серебряной гравировкой. Мой малквист чуть менее розов, чем восход, хотя и чуть менее желт, чем закат, и его тянут две серые в яблоках лошади в черной упряжи, коими управляет запахнутый в горчичного цвета полость почтенный кучер, служивший грумом при конюшнях моего отца и обладающий мудрым остроумием кокни, образчики коего непостижимым образом не приходят на ум.
Мун снова погрузился в самоопрашиванье. Его рука дописала до «розов, как жемчужина в ухе купающейся красавицы китаянки», когда его память отказала.
Толпа на углу, загнанная и освобожденная капризом уличного движения, двинулась было через дорогу, но отступила перед массивной надменностью кареты, запряженной парой лошадей, и Муну пришлось приостановить опрашиванье, чтобы подготовить лицо для признания верности масс, выстроившихся перед ним вдоль улиц; это он проделал, стерев с лица всякое выражение вообще. Девятый граф осматривался без злобы или зависти, но его внимание неосторожно привлек явно вызывающий взгляд мужчины в котелке и с длинными печальными усами. Полная дама рядом с ним, охваченная иным чувством, грузно и неуклюже рванулась из ряда в сторону кареты, размахивая чем-то белым, бросилась вперед, ее рот невнятно выдавал какое-то отчаянное сообщение, и бросила предмет — тугой рулон бумаги с болтающимся концом — в окошко, и тот ударился о стекло, а Мун заметил отчаяние на ее лице, когда ее сбило высокое колесо. Вся его напряженность вырвалась одним непрерывным вздохом.
