Поскольку дверь была открыта, он протянул другую руку и погасил свет. Как только свет померк, Иоэль осознал, что тело, которого он так страстно жаждет, зарыто нынче в землю и пребудет там вечно. И детские коленками, и, левая грудь, особая округлость которой делала ее красивей правой, и коричневая родинка, иногда проглядывавшая среди волос на лобке. И тут он увидел себя, заключенного в четырех стенах, в полной темноте. И увидел ее, нагую под прямоугольной бетонной плитой, что придавила насыпанный над нею холмик земли. Под проливным дождем, во тьме кромешной. И вспомнил, как ужасно боялась она замкнутых пространств. И поправил себя: мертвых не хоронят обнаженными. И снова протянув руку, в панике зажег свет. Охватившее его желание прошло. Он закрыл глаза. Лежал на спине и ждал, когда наконец придут слезы. Но слезы не приходили, и сна не было, и рука его стала искать ощупью на тумбочке у кровати книгу. Ту, что осталась в Хельсинском отеле.
Под аккомпанемент ветра и дождя он издали, через открытую дверь, наблюдал, как его дочь, некрасивая, скованная в движениях, собирала и ставила на поднос пустые кофейные чашки и чайные стаканы. Все это она отнесла на кухню и не спеша вымыла. Тарелку с бутербродами обернула полиэтиленовой пленкой и осторожно поставила в холодильник. Погасила почти везде свет и проверила, заперта ли входная дверь. Затем дважды постучала в дверь маминой «студии», прежде чем открыть и войти…
На письменном столе лежала ученическая ручка, принадлежавшая Иврии, и стояла чернильница, так и оставшаяся открытой. Нета закрыла чернильницу, надела на ручку колпачок. Взяла со стола квадратные очки без оправы, какие носили в прежние времена педантично внимательные семейные доктора. Нета взяла очки, собираясь примерить их. Но раздумала, слегка протерла линзы полой блузки, сложила очки и спрятала в коричневый футляр, найденный среди бумаг. Забрав чашку с кофе, которую Иврия оставила на столе, когда спустилась за фонарем, Нета вышла и закрыла за собой дверь. Вымыв и эту чашку, она вернулась в гостиную и уселась в одиночестве перед шахматной доской. За стеной снова плакала Авигайль, и Лиза утешала ее шепотом.
Тишина, охватившая дом, была столь пронзительной, что даже сквозь закрытые окна и опущенные жалюзи проникали далекое пение петухов и лай собак. Затем пробился глуховатый и протяжный голос муэдзина, созывающий на утренний намаз. «Что же будет теперь?» — спрашивал себя Иоэль. Смешным, раздражающе лишним показалось ему теперь бритье в машине Патрона по дороге из аэропорта в Иерусалим. Калека в инвалидной коляске там, в Хельсинки, был молод, белобрыс. Иоэлю представилось, что у него женственное, тонкое лицо. И ни рук, ни ног. От рождения? Несчастный случай?
Всю ночь лил дождь в Иерусалиме.
…А электропроводку починили менее чем через час после того, как случилось несчастье.
VII
Однажды летом, под вечер, стоял Иоэль босиком на краю газона и подстригал живую изгородь. Над переулком, над всем пригородом Рамат-Лотан плыли деревенские запахи скошенной травы, унавоженных грядок, обильно увлажненной земли. Множество маленьких дождевальных установок разбрызгивали воду, вертясь на лужайках и в палисадниках у каждого дома.
Было четверть шестого. Соседи возвращались с работы; то и дело кто-нибудь ставил машину, выходил из нее не спеша, потягиваясь, распуская узел галстука еще до того, как успевал ступить на мощеную дорожку, ведущую к дому.
С противоположной стороны улицы из распахнутых в палисадники дверей доносился голос диктора: настало время телевизионных новостей. Там и сям были видны соседи, расположившиеся прямо на траве и заглядывающие внутрь своих домов, в гостиную, где стоит телевизор. Приложив некоторые усилия, Иоэль мог разобрать слова диктора. Но мысли его были далеко. Временами он переставал стричь изгородь, заглядевшись на трех девочек, игравших на тротуаре с овчаркой. Они называли ее Айронсайд — так звали героя сериала, шедшего несколько лет тому назад, парализованного сыщика. Этот сериал Иоэлю довелось смотреть несколько раз, в одиночку, в гостиничных номерах разных столиц. Какую-то из серий он видел в дубляже на португальском, но и тогда понял, в чем заключалась интрига, впрочем не слишком сложная.
По всей округе разносилось пение птиц; казалось, радость переполняла их до краев: они качались на верхушках деревьев, прыгали по заборам, порхали над лужайками. Однако Иоэлю было известно, что птицы летают не от полноты чувств… Издали, с шоссе, огибавшего Рамат-Лотан, докатывался, словно рокот морских волн, шум напряженного транспортного потока.
За спиной Иоэля в гамаке лежала его мать, одетая по-домашнему, и читала вечернюю газету. Однажды, много лет назад, мать рассказала Иоэлю, как, затолкав его, трехлетнего, в скрипучую детскую коляску и завалив сверху собранными второпях свертками и узлами, прошла с этой коляской сотни километров — от Бухареста до порта Варна. Побег удался, потому что в продолжение всего пути она выбирала только обходные, кружные, захолустные дороги. В его памяти не сохранилось ничего, кроме смутной, словно размытой картины: полутемное помещение корабельного трюма, заполненное многоярусными железными нарами и до отказа набитое мужчинами и женщинами, стонущими, плюющимися, блюющими друг на друга и, вполне возможно, на него. И единственный, неотчетливо проступающий фрагмент этого тяжелейшего плавания: его мать, вопя, до крови царапаясь и кусаясь, дерется с каким-то лысым, небритым мужчиной. Отца своего Иоэль совсем не помнил, хотя знал, как тот выглядит по двум коричневым фотографиям из маминого старого альбома. Он также знал — или пришел к такому заключению, — что его отец был не евреем, а румыном-христианином. И пропал он из его жизни и жизни матери еще до того, как пришли немцы. Но воображение рисовало ему отца в образе того лысого, заросшего щетиной мужчины, который бил мать на корабле.
По другую сторону изгороди из индийской сирени, лагерстремии, которую он подстригал, сидели в белых садовых креслах и пили — не торопясь, со всей возможной тщательностью — кофе с мороженым брат и сестра, американцы, соседи по дому, построенному для двух семей. С тех пор как несколько недель назад Иоэль и остальные въехали, семейство Вермонт уже несколько раз приглашало его и женщин провести вместе вечер — выпить чашечку кофе глясе или посмотреть после программы новостей комедию по видео. Иоэль отвечал: «С удовольствием». Но пока еще ни разу не откликнулся на приглашение. Вермонт, бодрый, розовощекий, рослый, с манерами грубоватого фермера, всем своим видом напоминал пышущего здоровьем зажиточного голландца с рекламы дорогих сигар. Был он добродушным и громкоголосым. Возможно, потому, что плохо слышал. Сестра была моложе его по крайней мере лет на десять. Анна-Мари или Роз-Мари — Иоэль не запомнил. Маленькая привлекательная женщина со смеющимися, младенчески голубыми глазами и вызывающе заостренной грудью.
— Хай! — сказала она весело, поймав взгляд Иоэля, устремленный поверх изгороди на ее фигуру. Следом за ней и брат произнес то же односложное приветствие, разве что чуть менее весело.
Иоэль ответил:
— Добрый вечер.
Женщина подошла к изгороди. Груди ее под трикотажной блузкой смотрели в разные стороны. Приблизившись и с удовольствием перехватывая взгляд, никак не отрывающийся от ее тела, она проговорила по-английски, быстро и тихо:
