К сожалению, по непреуготовленности к подобному погребальному ритуалу я не успел расспросить о множестве других, столь интересных, просто интригующих, только впоследствии пришедших мне на ум вопросов и непроясненных деталей — о чем, например, разговаривают участники подобных церемоний, как взглядывают друг на друга, дотрагиваются ли друг до друга плечом или легкими касаниями рук, закусывают ли и выпивают ли (так как подобное, видимо, длится часами), отлучаются ли в туалет, посматривают ли на часы, отключают ли мобильники (которыми здесь снабжены практически все, разве что не уж совсем мелкие твари, типа мышей и комаров, которые по причине мелкости своего физического размера и мышечной массы не смогли бы справиться с громоздкими для них механическими устройствами)? Не разузнал я также у участников и специалистов, как распределены мужские и женские роли, и распределены ли. Присутствуют ли при этом дети и животные. И вообще, как определяется состав участников подобных церемоний. Попытаюсь выяснить это позднее, преодолевая все же неизживаемую робость и неловкость при расспрашивании о такого рода материях — чувства, столь, однако, несвойственные при подобных делах местному привычному населению.
Как можно понять из вышеизложенного, узнанные мной несколько позднее обстоятельства предыдущего, предшествующего описанной фазе и операциям, пребывания покойника в доме в виде неподвижного пред-похоронного тела, уж и вовсе кажутся обыденными. Родственники, не имея права оставить усопшего в одиночестве, коротают время возле охладевающего тела, попивая чай и играя в карты. Окружаемые в дневные часы бегающими и орущими по всякой и без всякой надобности детишками и различными домашними животными, они попутно успевают заниматься обычными, обыденными домашними делами, отлучаясь поочередно помыть посуду, сготовить обед и тому подобное. Но все в пределах законов и обычаев, нигде не нарушая и не переступая знаемые всеми окружающими незыблемые правила. И очевидно, со стороны, для непривыкшего глаза, если бы подобный здесь случился, все это предстало бы удивительно рассчитанным, размеренным, осмысленным непонятной рациональностью и традицией, исполненным при сем необыкновенной почти красотой и изяществом, наподобие чайной церемонии или храмового действа, и в то же самое время милой человеческой обходительностью и естественностью. То есть все прозрачно и однозначно прочитываемо всеми участниками, соответственно реестру расписанных ролей. Если ты покойник — лежи и терпи. Если близкий родственник — сиди около гроба, а затем измельчай косточки и приноси их в сосуде домой. Потом два месяца исполняй ритуал траура. Если ты еще детишка или же животное — живи. Бегай, но не переступай границы допустимого. Если ты посторонний — живи себе отдельно и по возможности разузнавай у возможных информаторов национально-этнографические детали и тайный смысл этого действа. Но неслышно, исподтишка, чтобы даже расспрашиваемый и отвечающий не подозревал о чем-то недостойном и недозволенном. А ведь выносить наружу подобного рода сокровенное знание, по сути, недостойно и недозволено. Всяк человек и всяка вещь знай свое место, свой порядок и свой обиход. И я его тоже знал. Вернее, по мере сил и осведомленности пытался, благо что не был допускаем к действиям и в места столь сакральные, где ошибка грозит почти непоправимым жизненным и метафизическим ущербом не только тебе самому, но и всем неповинным в том окружающим.
Посему и понятна такая распространенность одного бродячего сюжета, рассказываемого всем визитерам с зачином: «Приятель одного моего приятеля…» Затем следует рассказ, как приятель этого приятеля выбросился с какого-то очень высокого этажа престижного жилого дома. Полиция сразу же отвергла версию самоубийства, так как выбросившийся оказался в ботинках. А какой же японец будет бродить дома в обуви. Или — вариант для мифологизирующих все японское и японцев — какой же японец будет входить в смерть не разувшись? Ну, это-то как раз понятно. Обувь снимается перед любым помещением, оцениваемым более-менее как приватное. В отличие от наших покойников, которых хоронят в специальной обувке, здешние мертвецы уходят на тот свет босые, только в носочках. Предполагает ли подобное — представление японцев о загробном мире как о небольшом приватном помещении? Светелка ли там какая им представляется в воображении и предоставляется по прибытии? Или же темный мрачный, поросший паутиной подвал? Или просто бескачественное многомерное и необъективируемое пространство? Или же тот свет схож с нашим и полон разнообразных, разнокалиберных и разного предназначения помещений? Лучше-таки быть приготовленным самым деликатным и воспитанным образом к возможности маленькой, темненькой, сыренькой, но все же персональной баньки. Конечно, во всем этом есть и некоторое преувеличение — я не то чтобы очень часто наблюдал, как снимают ботинки, садясь, например, в машину — уж на что приватное помещение! Хотя снимают, снимают. Некоторые снимают. Видел. Видел. Подтверждаю.
Но и по поводу того света есть все-таки некоторые проясненные детали. Во всяком случае, здесь, в Японии. Например, раз в году, в так называемый праздник «обон» все мертвецы посещают места своих захоронений. Им предоставлен один-единственный день на всех и на всё. Так и представляешь себе, как в преддверие отпуска они шумной дружной гимназической семьей толпятся в прихожей, и когда говорят: «Можно!» — толпой бросаются к полочкам, где расставлена их обувь. Вот видите, некая внутренняя основополагающая до-рефлективная интуиция все же подсказывает, что обувь там снимают. Обувшись, они стремительно разлетаются по местам своих захоронений. Соответственно массовой небесной миграции наблюдаются на земле значительные передислокации живого населения. Дело в том, что по традиции все родственники съезжаются к месту захоронения предков в дома своих сестер и братьев либо отцов и матерей. И эти дни — специальные для всей страны. Весьма опасно проигнорировать их. Дело в том, что временно вернувшиеся усопшие, уже отвыкнув от мерностей и соразмерностей нашего мира, преисполнены ни с чем не сопоставимой энергией, бросаются на поиски отсутствующих возлюбленных своих родственников. Как дети за столом, тянущиеся за чаемым предметом и, походя, не замечая, смахивающие на пол все остальное. Так и наши, вернее, ихние мертвецы в своем искреннем желании повидать родных, бывает, сметают с поверхности земли и крупные предметы. Несколько наивно предполагая такое же встречное желание со стороны живущих, они мечутся по стране, задевая причастных и непричастных. Именно в эти дни слышны повсюду страшные взрывы и грохоты, приводящие порой к разрушениям, сравнимым с землетрясениями и часто на них и списываемые. Как правило, японцы честны и аккуратны в исполнении своего долга. Но бывают ведь и отъехавшие, и без памяти, и напившиеся, и еще не проснувшиеся, и пропавшие без вести. Случаются просто тоже умершие, но не успевшие еще оповестить о том ранее почивших. Многое бывает и приключается, вряд ли могущее быть предусмотренным и заранее предупрежденным.
Сам же поминальный обряд нехитр. Он напоминает день поминовения всех усопших. Я наблюдал его на одном огромном кладбище в крупном городе, где у входа почему-то воздвигнуты гигантские, в натуральную величину, реплики голов с острова Пасхи. Хотя они тоже, вполне очевидно, связаны с культом предков, но совсем других, не местных. Однако какие могут быть счеты и различения в этом всеобщем космологическом процессе?! Рядом воздвигнут так же в натуральную величину и всемирно известный как бы британский Стоунхендж, правда, целехонький и нетронутый, каким он, видимо, никогда и не существовал, даже в пору своего первоначального воздвижения. Каким он, видимо, существует лишь в области идей и божественных замыслов, соседствуя с почившими предками, временными посетителями этого кладбища. Живые же и еще наличествующие на этой земле и в этом месте приходят большими семьями в строгом спокойствии и молчании, обмывают водой натуральные могильные камни разной конфигурации и размеров. Эти каменья иногда достигают невообразимых, прямо исчезающих в небесах, размеров. Их прекрасный природный нетронутый контур темнеет на фоне сияющего неба, а поверхность испещрена глубоко врезанными разнообразными, ярко подкрашенными и достаточно крупными иероглифическими начертаниями. Камни иногда сливаются с темнеющим небом, и тогда буквы представляются горящими прямо в небесах. Пришедшие ставят немудреные цветы и курения. Затем все вместе застывают со склоненными головами и сложенными ладошками. Дети особенно трогательны в этой позе. На сем ритуал окончен. Все происходит тихо и почти безмолвно, но от проскальзывания несметного количества народа стоит какой-то неясный шелест, заставляющий подозревать, даже порой расслышать говорения и нашептывание покойников. Да так оно и есть. И все вокруг строго, сосредоточенно, достойно и со смыслом.
