Параллельно, естественно, много всяких и всякого местного, что не только не по силам произнести, но даже разобрать по буквам и словам нет никаких возможностей. Сходимся, правда, как всегда и везде на малоутешительном американском медиальном уровне имен и понятий, которые, правда тоже в тутошнем произношении, не сразу опознаешь.
Далее, много и всякого другого разного различного, сразу же останавливающего взгляд и внимание. Например, люди постоянно друг другу кланяются и почти на каждое твое замечание или рассказ округляют глаза и громко восклицают: О-ооо! — будто ты сообщил им неслыханное что-то или тут же прямо на месте совершил невероятное открытие. Прямо на их глазах произвел нечто, превосходящее все их представления о человеческих силах и возможностях. Это — о-ооо! — произносится удивительно низким хрипло-горловым звуком, напоминающим предсмертный выдох покойника, правда европейского. Опять-таки, при твоем появлении, исчезновении или просто проскальзывании мимо какого-либо общественного заведения, ты слышишь несущееся тебе навстречу или вослед полувосклицание, полупение всего, чуть ли не выстраивающегося каждый раз в линию, вышколенного персонала, приветствующего актуального, а то и просто возможного в каком-то далеком будущем клиента. Но и к этому привыкаешь. Одного японца, посетившего Россию, удивила надменность и холод российских продавщиц. Прямо будто они аристократки, а я быдло какое-то! — возмущался он. Ну, быдло не быдло, а что-то в этом роде. Единственно, чем можно утешить несчастного японца, да и, наверное, не его одного, что и местные покупатели не очень-то отличаются для высокородных продавщиц от приезжих.
Однако к чему уж точно с трудом привыкают европейские пришлецы, так это к радостному, не то чтобы заливистому, но все же достаточно откровенному смеху японских друзей, когда кто-то сообщает им о смерти своих близких, родственников, мужей, жен, детей, собак, домашних птичек и прочей родной живности. Они смеются. И вправду, зачем усугублять печальное настроение и без того расстроенного человека. Погребальный обряд тоже настолько необычен и неловок для человека христианской культуры, что я заранее должен предупредить людей нежных и чувствительных: будьте готовы к шокирующему и очень, очень неприятному. Трупы обычно сжигают. Ну, в этом пока нет ничего особенного. Однако внимание! Распорядитель сообщает сосредоточенным родственникам, что им придется обождать часа два. Или даже три, если покойный уж особенно тучен. Чего ждать? При чем тут наша земная тучность или предсмертная исхудалость.
Однако ждите.
Однако ждем.
По прошествии указанного времени или чуть-чуть попозже выплывает новый гроб, в котором располагается беленький аккуратненький скелетик. Он удивительно трогателен в своей открытости и незащищенности, если отбросить все ненужные европо-центричные и культурно-психологические наслоения.
А что, аккуратненький такой! — успокаивающе отвечал родственник-японец, заметив некое смятение рассказывавшего мне это впоследствии одного канадца, встреченного мной в Саппоро. Канадец прибыл на похороны своего тестя, к которому не питал особо теплых чувств. Но не до такой же степени! Стоп, стоп, милый канадец! Ты не у себя на родине. Здесь так принято, здесь даже по-другому не принято. Ну, с проникновением христианства, кое у кого принято. Но в общем-то и христиане местные спокойно воспринимают и зачастую следуют подобной традиции.
И это еще не все. Следом многочисленные родственники, с благодушием окружающие этот последний образ земного пребывания близкого им человека, берут легкий серебряный, тонко позвякивающий молоточек и, многократно вежливо передавая его друг другу, разбивают, раздрабливают кости прелестного скелетика, ставшие от претерпенной ими в печи огромной неземной температуры, достаточно, даже чрезвычайно хрупкими. Последними перебивают череп и вслед за ним шейные позвонки. Легкими длинненькими палочками, какие употребляют и для выхватывания кусков мяса с разгоряченной металлической плиты, передавая друг другу крохотные фрагменты измельченных костей, складывают их в некий сосуд и смиренно уносят домой. Я забыл порасспросить информаторов о фонограмме этого магического события — видимо, тишина нарушаема только возможным дыханием и сопением. В основном же помещение наполняется легким перкуссионным звучанием молоточка и сухого ответного потрескивания разбиваемых косточек. Не знаю, проборматываются ли при том какие-либо заклинательные формулы либо просто:
Спасибо! —
Передайте, пожалуйста! —
Извольте! —
Извините! — и тому подобное.
Или же все происходит при полнейшем почтительнейшем молчании. Забыл я спросить, и как долго продолжается подобная процедура с учетом среднестатистической совокупной длины обрабатываемых костей, их же среднестатистической прочности и обычного умения, натренированности участников (ведь подавляющему большинству с подобным приходится сталкиваться не впервой). Интересны при том, конечно, и возможные переживания души умершего, которая по многим, и европейским в том числе, свидетельствам не покидает места пребывания еще все-таки своей и еще все-таки какой-никакой, но плоти достаточно длительное время. По неизжитой привычке она пытается вступить в контакт с близкими и родственниками. Безутешная мыкается между ними, кричит (по ее представлениям, достаточно громко), пытаясь обратить на себя внимание. Но никто не слышит. Никто! Никто! Господи, никто не слышит! Никто даже не подозревает о ее присутствии, хотя многие и читали про это в книгах, слышали от знающих и испытавших подобное. Душа с сожалением в последний раз с необозримой уже высоты взирает на унылое место ее предыдущего обитания и, раз и навсегда разделавшись с земными иллюзиями, оставляя горемычных продолжать свое штукарское похоронное дело, отлетает в неведомые нам, да и пока еще ей самой края.
Участники подробно перемалывают родные кости, не находя там ничего, не обнаруживая столь справедливо ожидаемой смерти. Не обнаруживая там и человека. Только пустоту. Но немногим удается просто за пустотой отсутствия ожидаемого ощутить мощную и величественную пустоту, все собой склеивающую и объединяющую. А может, как раз и наоборот — все они, подготовленные и утонченно изощренные неувядающей восточной медитативной традицией, как раз сполна и ощущают ее, переговариваясь с нею языком магического перестукивания. Может, именно поэтому они легки и веселы во время похоронной процедуры, повергающей нас в непросветленное отчаяние и безумные иллюзии недостоверных ожиданий.
Да, извиняюсь за перерыв в последовательном и плавном течении повествования. Я как раз вспомнил дополнительно, что существует в любом большом городе, и спешу вам сообщить. Существует еще всевозможные ювелирные магазины, время от времени подвергающиеся ограблению с возможным смертельным исходом для владельцев. Есть многочисленные ремонтные мастерские, ремонтирующие и исправляющие все возможные в этом культурном мире вещи и механизмы — ремонт обуви, ремонт стиральных, швейных и просто машин, ремонт компьютеров и электробритв, ремонт квартир, канализации и водопровода. В общем, ремонт чего угодно. Если что-либо дополнительное придет на ум, то я оставлю за собой право в любой другой момент прервать повествование, чтобы сообщить эти добавочные сведения, совершенно необходимые любому, посещающему любые уголки света. Да, ремонт еще украшений и подъем петель на женских чулках.
