Старуха соседка, как обычно, кашляет и все еще напевает. Голос ни далеко, ни близко. Ей нет места нигде, кроме развалин стены, еще недавно отделявшей один дом от другого.
Тяжелое и предгрозовое забытье охватывает дом, все дома, всю улицу, слышно только жалобную тихую песнь старухи соседки. И она будет напевать, пока снова не услышит грохот по мостовой, грохот сапогов. Тогда она прекращает петь, но по-прежнему кашляет. «Они возвращаются!» — дрожит ее голос посреди темной громады ночи.
Они приходят, сапоги. Приближаются. Они выслеживают старую женщину, заходят во двор дома, возникают прямо перед ней. А вот они вырастают у самого окна. Разбив стекло, шторку с перелетными птицами отдергивает ружейный ствол. Прикладом окно выбивают совсем. Трое орущих мужчин вламываются внутрь. «Не шевелиться!» А ничто и не шевельнется. Один из них зажигает факел, направляет его прямо на недвижного мужчину, громко вопит: «Лежать где лежишь или я тебе задницу разнесу!», и наступает сапогом ему на грудь. У всех троих на головах черные тюрбаны, скрывающие все лицо. Они окружают мужчину, который дышит все так же медленно и безмолвно. Один наклоняется над ним, «вот проклятье, да у него труба во рту!», выдергивает ее, «оружие твое где?» — орет на него. Взгляд лежащего по-прежнему ничего не выражает, он уперт в сумрачный потолок, должно быть, туда, где плетет свою пряжу паучиха. «Эй, тебя спрашивают!» — кричит тот, что держит факел. «Этому кранты!» — бросает другой, наклонившийся к нему, чтобы снять с руки часы и золотое обручальное кольцо. Третий шарит повсюду в комнате: под матрасом, под подушками, за той занавеской, на которой ничего не вышито, под ковром… «Да тут нет ничего!» — причитает он. «Глянь в других комнатах!» — приказывает тот, кто у них за командира, держа в руке факел, его сапог все еще на груди мужчины. Двое других повинуются. Они скрываются в коридоре.
Оставшийся стволом ружья приподнимает простыню, чтобы рассмотреть тело мужчины. Испуганный такой безучастностью и немотой, он вдавливает ему в грудь сапожный каблук. «А чего это ты так смотришь?» Он ожидает услышать крик. Ровным счетом ничего. Ни стона. Растерявшись, он давит еще раз: «Эй, ты, слышь?», и внимательно смотрит в отсутствующее лицо. Рассвирепев, он рычит: «Тебе что, язык отрезали?», потом бросает сквозь зубы: «Так ты сдох уже или еще нет?» Наконец он умолкает.
Шумно и долго подышав, дрожа от ярости, он приподнимает его, схватив за шиворот. Искаженное лицо мертвенно-тусклого цвета вызывает у него ужас. Он выпускает мужчину, пятится, останавливается только на самом пороге. От волнения он весь взмок. «Эй, ребята, вы где там?» — из-за тюрбана, скрывающего лицо, его бормотание звучит придушенно. Он всматривается в полный густого черного мрака коридор и кричит: «Вы здесь?» Крик замирает в пустоте. Дыхание, как и у лежащего, становится долгим и глубоким. Он снова подходит к мужчине, чтобы еще раз внимательно вглядеться в него. Кое-что заинтересовало, встревожило его. Факел проходится по всему безжизненному телу и застывает, осветив большие открытые глаза. Острым концом сапога он легонько бьет его по плечу. Реакции по-прежнему никакой. Держа мужчину на мушке, он потихоньку приставляет дуло к его лбу, вдавливает. Ничего. Снова ничего не происходит. Он опять отдувается и добирается до порога. Теперь ему слышно, как двое подельников издевательски хихикают в одной из комнат. «Во что они там вляпались?» — ворчит он испуганно. Парочка возвращается, подхохатывая.
— Чего это вы там нашли?
— Глянь! — один показывает ему бюстгальтер. — У него и жена есть!
— Это я понял.
— Ты понял?!
— Козлина, разве не ты снял с него обручальное кольцо?
Второй, швырнув бюстгальтер на пол, смеясь, говорит сообщнику: «А сиськи у нее, глянь, малюськи!» Но тот, что с факелом, не смеется. Он в размышлении. «Сдается мне, я знаю его», — бормочет он, подходя к мужчине. Теперь приближаются и те двое.
— Кто это?
— Имени не знаю.
— Он из наших?
— Думаю, да.
Они сгрудились вокруг него, лица скрыты под черными тюрбанами.
— Он говорил что-нибудь?
— Нет, ничего. Не шевелится.
Один дает ему пинка.
— Эй, давай вставай!
— Хорош, не видишь — у него глаза открыты?!
— Так ты его прикончил?
Человек качает головой: нет, — и спрашивает: «Где его жена?»
— В доме нет ни души.
Снова тишина. Долгая тишина, где все подчинено только ритму дыхания мужчины. Медленному и тяжелому. Наконец один из пришельцев взрывается: «Так чего мы тогда тут делаем? Уматываем?» Ответа нет.
Они не двигаются.
Снова слышна песенка старой соседки, прерываемая ее глухим кашлем. «Опять эта трехнутая», — говорит один. «Может, она его мать», — предполагает другой. Третий вылезает из комнаты через окно и кидается к старухе. «Что, мать, живешь здесь?» Она напевает: «Живу я здесь…», кашляет, «живу и там», кашляет, «живу я где хочу, у дочки морей, у царя, без дверей… у дочки моей, у царя…» и кашляет. Человек снова отгоняет ее от развалин ее собственного дома, и возвращается. «Совсем она разум потеряла!»
Раскаты кашля удаляются и стихают вдалеке.
Человек с факелом замечает на полу Коран, бежит к нему, хватает, падает ниц, целует книгу, он молится под тюрбаном. «Это ж добрый мусульманин!» — восклицает он.
Они снова погружаются в свои мысли, не произнося ни слова. До тех пор пока один из них, все тот же, не выдерживает: «Ну, и что теперь будет, а? Патрули, вашу мать! Разнесли весь квартал, а за что?!» Они поднимаются.
Тот, что с факелом, укрывает лежащего простыней, вставляет трубку ему в рот, и жестом показывает — пора уходить. Они уходят. С Кораном.
Снова рассвет.
Снова женские шаги.
Она выбирается по лестнице из подвала, пробегает коридор, входит в комнату, не удивляясь, что дверь открыта, а штора отдернута; ни на миг даже не подозревая о случившемся вторжении. Окидывает взглядом мужа. Он дышит. Она уходит и возвращается, неся два стакана воды. Один для кружки капельницы, другой — чтобы промыть мужу глаза. Даже сейчас она ничего не замечает. Наверное, потому, что еще темно. День еще не наступил, солнце еще не сияет сквозь дырявое небо на шторке, где вышиты перелетные птицы. Только позднее, когда подойдет поменять мужу простыню и рубашку, она наконец обратит внимание на его оголившиеся руку и запястье. «Где твои часы? А кольцо?» Она ощупывает его руку, роется в карманах. Шарит под простыней. Встревоженная, ходит по комнате туда-сюда. Опять подходит к нему. «Что тут было?» Уже в панике, она спрашивает у себя самой: «Здесь кто-то был?» — и идет к окну. «Да, здесь кто-то был!» — вскрикивает она, охваченная ужасом, глядя на выбитое окно. «Но как же это… Я ничего не слышала!» Она пятится. «Я спала! Господи, даже так?!» В полной растерянности она бежит в коридор, позабыв прикрыть мужа. Возвращается. У самого порога поднимает с пола свой бюстгальтер. «Они обыскали дом?! И не спустились в подвал?!», и, рухнув почти на мужа, хватает его за руку, крича: «Это все ты… Это ты тут ходил! Ты это нарочно, чтобы меня напугать! Чтоб с ума меня свести! Все ты!» Она с силой трясет его. Вынимает трубку. И ждет. Как обычно, никакого движения, ни звука. Она втягивает голову в плечи. Рыдание рвется из груди, ее всю трясет. После долгого безнадежного вздоха она встает, вытирает глаза краем обшлага и, прежде чем выйти, опять вставляет трубку мужчине в рот.
