История о призраке не стала для нас новостью — напротив, она принадлежала к числу знаменитых легенд академии. Некоторые считали, что речь идет о блуждающем призраке Беатриче Ченчи, римской аристократки, казненной за убийство отца, который ее домогался. Ее тело похоронили в находившейся неподалеку церкви Сан-Пьетро-ин-Монторио. Ее отсеченная голова хранилась в серебряной урне, а потом исчезла оттуда, когда в 1798 году в Рим вошли французские войска, и это обстоятельство якобы разозлило призрак покойной; с тех пор он стал бродить по территории академии, требуя, чтобы ему вернули похищенное. Другие уверяли, что привидение — это дух одного из монахов, живших в здании, когда оно еще принадлежало францисканскому монастырю. Как бы там ни было, «изгнанникам» сообщили о существовании призрака, как только они приехали в Рим, после чего оставалось лишь ждать, пока это предупреждение сыграет с ними злую шутку.
Я больше часа выслушивал подробности случившегося и мнения всех собравшихся (нашлись и такие, кто предлагал пригласить в академию священника, чтобы он изгнал духа). После чего решил прогуляться в Трастевере[6], привести в порядок мысли. Меня охватило странное чувство тревоги и печали, и, хоть мне и трудно было это признать, в душе я знал, что оно связано с Монтсе. Была некая странность в ее образе мыслей, более взрослом, чем тот, что свойственен обычно девушкам ее возраста и даже чем мой собственный, а ведь я был на семь лет старше ее. Она хотела наслаждаться каждым мгновением так, словно оно последнее, и поэтому относилась очень требовательно к себе самой и к другим. Появление Юнио словно помогло мне понять, что, хотя он и станет когда-нибудь ее избранником, она никогда не будет принадлежать ему полностью. Такова была ее природа: свобода составляла неотъемлемую часть ее души, и ничто, даже самая сильная любовь, не сможет этого изменить. Поэтому Юнио оказался для меня не только соперником, но и тем пробным камнем, который позволил мне понять истинную сущность Монтсе. По правде говоря, наши с ней отношения без него не состоялись бы или по крайней мере сложились бы иначе. Возможно, у нас бы возникла временная связь, как это часто случается в юности, но я никогда не добился бы от нее, чтобы после окончания войны она осталась со мной в Риме, отказавшись от своей семьи. Однако, как я уже сказал, в тот момент мне хотелось бежать из академии, чтобы избавиться от своих страхов.
Я спустился по лестнице, связывающей Сан-Пьетро-ин-Монторио с виа Гоффредо Мамели. Потом пошел по виа Бертани, пересек пьяцца Сан-Козимато, двинулся дальше по виа Натале-дель-Гранде, свернул налево на Сан-Франческо-а-Рипа и, сам того не желая, вдруг оказался перед «Фронтони» — старым полуразвалившимся семейным кафе. Войдя, я заказал cappuccino freddo[7]. Хозяин, дон Энрико, в очередной раз поведал мне, что этот популярный вид кофе получил свое название из-за одежды монахов-капуцинов — коричневого и белого цветов. Несмотря на то что я уже около двух лет наведывался в его кафе, он все равно всякий раз, как я заказывал капуччино, рассказывал мне эту историю.
Я сидел уже минут сорок, погруженный в свои мысли, под пристальным взглядом дуче, смотревшего на меня с огромного пропагандистского плаката, пока наконец дон Энрико не оторвал меня от раздумий.
— Один синьор попросил меня вручить вам эту записку через пять минут после того, как он уйдет.
Я поднял голову, и меня вдруг поразило, что дон Энрико очень похож на Муссолини. Создавалось впечатление, что все итальянцы сговорились выглядеть так же, как их вождь, — уникальный мимический феномен, сравнимый разве с тем, что возникает у хозяина и его собаки[8].
— Какой синьор? — спросил я удивленно.
— Иностранец, как и вы.
— Постоянный клиент?
— Нет, он никогда не был здесь прежде. У него лицо… северянина, — добавил он, правой рукой рисуя в воздухе причудливые загогулины.
— Северянина?
— Ну, знаете, блондин, светлые глаза, веснушки. Если бы мы с вами находились сейчас на Сицилии, я бы сказал, что он — потомок норманнов, но, поскольку мы не там, я скажу, что он и есть норманн. А где живут норманны? На севере.
Убийственная логика дона Энрико лишила меня дара речи, и он воспользовался этим, чтобы вручить мне сложенную вчетверо записку. Я несколько секунд медлил, прежде чем прочесть ее. Вот что там говорилось:
Если вам нужна информация о «SMOM-60», встретимся завтра на протестантском кладбище в пять часов у могилы Джона Китса. Приходите вместе с девушкой.
Я бы принял сие послание за неудачную шутку, если бы в ней не упоминался номер машины Юнио — эта деталь с самого начала привлекла мое внимание.
Я понятия не имел, кто мог ее написать и по какой причине; однако становилось ясно, что кто-то еще знает о сделке, которую мы заключили с принцем. Но если это обстоятельство уже само по себе было удивительным, не менее поражало следующее: составивший записку незнакомец почему-то был уверен в том, что нам с Монтсе будет интересно узнать о тайнах Юнио, хотя я вовсе не собирался вступать с ним в какие бы то ни было отношения. Что нам с Монтсе за дело до того, кто такой этот жалкий принц и какие грехи за ним водятся? В общем, я решил, что все это — происки обойденного покупателя, вознамерившегося получить нашу книгу любой ценой.
Устало шагая по Трастевере, а потом по Монте-Аурео в сторону академии, я и не подозревал, что за мной следят и что в нашей жизни вот-вот случится неожиданный capovolgimento[9], который заставит нас поступить на тайную службу и начать следить за теми, кто следил за нами, заставит научиться взвешивать свои слова, и что такое положение дел продлится семь лет — до момента вступления союзников в Рим.
6
В академии все стояло вверх дном. Когда окончилась история с призраком, новость о семнадцати тысячах лир молниеносно облетела всех, спровоцировав своего рода митинг перед кабинетом секретаря Оларры; тому не оставалось ничего другого, как проститься с небольшой суммой, чтобы женщины могли купить мяса: ведь мы уже несколько недель обходились без него. Вопрос был поставлен на голосование, и в результате решили купить trippa[10], чтобы приготовить блюдо по-мадридски. Даже это невинное решение приобрело политическую окраску: данное национальное блюдо должно было символизировать незамедлительный переход испанской столицы в руки националистов.
— Вот уж попляшут красные, когда Франко войдет в Мадрид! — воскликнул сеньор Фабрегас, давно уже ставший среди обитателей академии вторым по старшинству после Оларры.
