Он шел не спеша, останавливался, задумчиво смотрел на кусты, его умный профиль отрешенно склонялся над листьями. В саду было тихо. Снова рассеивались мои подозрения, но оставалось одно, ядовитое: что он притворяется перед самим собой. Чересчур уж он расходился в этом саду.
Я не ошибся. Еще дважды он сворачивал в разные стороны — уходил в глубину сада — пройдет несколько шагов, остановится — зевнет — осмотрится… а она от него в ста шагах на соломе перед погребом перебирает картофель! Верхом на мешке! Как бы невзначай скользнул по ней взглядом.
Зевнул. Ах, ну это же немыслимо! Этот маскарад! Перед кем? Зачем? Эта осторожность… будто он не позволял своей личности принимать полное участие в том, что делал… но видно было, что он кружится вокруг нее, вокруг нее! О… а теперь отдаляется в сторону дома, но нет, ушел в поле далеко, далеко, останавливается, глядит по сторонам, будто на прогулке… однако по огромной дуге целит на гумно и наверняка на гумно выйдет. Видя это, я что было духу бросился через кусты, чтобы занять наблюдательный пункт за сараем, и, когда я мчался под треск веток во влажных зарослях над канавой, куда бросали дохлых кошек и где прыгали лягушки, я понял, что посвящаю и заросли, и канаву в наши делишки. Я выбежал за сараем. Там стоял он за телегой, груженной навозом. Вот лошади потащили телегу, он же оказался напротив Кароля, который с другой стороны гумна, у каретного сарая, осматривал какие-то железки.
Тогда-то он и выдал себя. Оказавшись открытым из-за отъехавшей телеги, он не выдержал пустого пространства между собой и объектом своего наблюдения — вместо того, чтобы стоять спокойно, быстро отскочил за изгородь, спрятался от Кароля и замер, тяжело дыша. Но это резкое движение выдало его, и он, испугавшись, пошел по дороге к дому. Здесь мы и встретились лицом к лицу и пошли навстречу друг другу по прямой линии.
Не могло быть никаких уверток. Я его вывел на чистую воду, он — меня. Он увидел того, кто за ним подсматривал. Мы шли друг на друга, и, должен признаться, мне стало не по себе, ведь теперь что-то между нами должно радикально измениться. Я знаю, что он знает, что я знаю, что он знает, — прыгало у меня в мозгу. Нас еще разделяло довольно большое расстояние, когда он закричал:
— А, пан Витольд, вышли подышать свежим воздухом!
Это было театрально произнесено — это «а, пан Витольд» в его устах было наигрышем, он никогда так не говорил. Я туповато ответил:
— В самом деле…
Он взял меня под руку — чего раньше никогда не делал — и сказал так же гладко:
— Что за вечер, как благоухают деревья! Может быть, нам вместе совершить эту прелестную прогулку?
Я ответил с той же менуэтной куртуазностью, потому что его тон передался мне:
— О, с превеликим удовольствием, это было бы восхитительно!
Мы направились в сторону дома. Но это уже не было обычной прогулкой… мы как бы шествовали в сад в новом воплощении, почти торжественно, чуть ли не под звуки музыки… и я подозревал, что попался в силки какого-то его решения. Что с нами произошло? Впервые я ощущал его как враждебную силу, как непосредственно грозящую опасность.
Он все еще по-товарищески держал меня под руку, но близость его была циничной и холодной. Мы прошли мимо дома (при этом он, не умолкая, восхищался «гаммой светотени» при закате солнца), и я заметил, что мы кратчайшей дорогой прямо по газонам идем к ней… к девочке… а парк, действительно охваченный игрой света и тени, был букетом и сверкающей лампой, черной от елей и сосен, вздыбившихся, ощетинившихся. Мы шли на нее. Она смотрела на нас и сидела на мешке, с ножиком! Фридерик спросил:
— Не помешали?
— Нет, что вы. С картошкой я уже закончила.
Он поклонился, сказав громко и гладко:
— Тогда нельзя ли вас попросить, барышня, составить нам компанию в этой вечерней прогулке?
Она встала, сняла фартучек. Эта покорность… которая, впрочем, могла быть только вежливостью. Ведь это было обычным приглашением на прогулку, тоном несколько напыщенным, старосветским… но… но в этом подходе к ней, в этом приеме я почувствовал непристойность, которую можно определить следующим образом: «забирает ее, чтобы что-то с ней сделать», а также «она идет с ним, чтобы он что-то с ней сделал».
Кратчайшей дорогой, прямо по газонам, мы шли на гумно, и она спросила:
— К лошадям идем?…
Его цель, его скрытые намерения пронизывали разветвленную композицию аллей и тропинок, деревьев и цветников. Он не ответил — и то, что он безо всяких объяснений вел ее куда-то, снова возбудило мои подозрения. Ребенок… ведь это шестнадцатилетний ребенок… но вот уже гумно перед нами, его черная покатая земля, окаймленная конюшней, овинами, с рядом кленов у изгороди, с торчащими дышлами телег у колодца… и ребенок, ребенок… но там, у каретного сарая, второй ребенок — юноша, который разговаривает с каретником и держит в руках какую-то железку, рядом много досок, бревна и щепки, стоит телега с мешками и запах сена. Мы приближались. По этой черной покатой земле. Подошли. Остановились втроем.
Солнце заходило, и особое освещение, ни хорошее, ни плохое, ясное и одновременно темное, возобладало — при такой освещенности пень, излом крыши, дыра в изгороди приобрели отрешенность и значимость, отчетливость до мельчайших деталей. Темно-бурая земля гумна подступала к самому сараю. Он о чем-то разговаривал с каретником, не спеша, по-деревенски, держа эту железку и привалившись к столбу, который поддерживал крышу сарая, и, не прерывая разговора, только взглянул на нас. Мы с Геней стояли, и внезапно эта встреча обрела некий смысл — это мы подвели ее к нему — тем более что оба мы не произнесли ни слова. И тем более что молчала Геня… от молчания которой становилось стыдно. Он положил свой железный обод и подошел, но трудно было понять, к кому он подошел — к нам или к Гене, — и это рождало в нем какую-то двойственность, неловкость, мгновение он как бы колебался — но вот встал рядом с нами свободно, даже весело и молодцевато. Однако молчание в результате общей неловкости продолжалось еще пару мгновений… и этого оказалось достаточно, чтобы тягостное и гнетущее отчаянье, тоска и вся скорбь Судьбы, Рока сгустилась над ними, как в тяжелом кошмарном сне…
Беззащитность, печаль, красота тонкого силуэта перед нами — откуда им взяться, как не от того, что он не был мужчиной? Ведь мы подвели ему Геню, как женщину — мужчине, но он еще им не был… не был самцом. Не был господином. Не был хозяином. И не мог обладать. Ничего не могло принадлежать ему, не имел он ни на что права, он был тем, кто должен служить и подчиняться, — легкость и тонкость его образа внезапно обострились, окрепли здесь, на этом гумне, рядом с досками, бревнами, и она ему вторила тем же: легкостью и тонкостью. Они сразу же соединились, но не как мужчина и женщина, а в чем-то ином, в общей жертве, принесенной неведомому Молоху, не способные овладеть друг другом, способные только жертвовать собой — и половой отбор подвергся в них трансформации ради другого отбора, чем-то более страшного, но и более прекрасного. Повторяю, все это происходило на протяжении нескольких секунд. А, собственно, ничего не происходило: мы просто стояли. Тут Фридерик сказал, указывая пальцем на его брюки, немного длинноватые и достающие до земли:
