Книга Книга Воды - Эдуард Лимонов

В Коктебель мы приехали в мае 1970 года. Тогда это был простой совхозный поселок. В столовой был небольшой зал, где из алюминиевых мисок поедали свой борщ механизаторы и виноградари. Борщ был в той столовой блистательный: жирный, наваристый, домашний, с кусками мяса. Уже на следующий год, впрочем, построили большую столовую, и с тех пор Коктебель стал осаждать вначале массовый интеллигент, затем массовый ИТР, а потом массовый пролетарий. Но в 1970-м (помимо Дома творчества) писателей было немного.

Мы с Анной были передовые. Я уж не помню, кто нас отправил к Марье Николаевне Изергиной, но мы попали по лучшему адресу из возможных. По теплой пыли в Коктебеле бегали собаки. Марья Николаевна, петербуржка, некогда певица, принадлежала к питерской аристократии, она была сестрой «Таты» — жены директора питерского Эрмитажа Орбели. Неизвестный юный поэт с седой женой Анной, по-видимому, не произвел в первый раз впечатление на Марью Николаевну, посему нас вежливо препроводили к украинке Марье Ивановне, она поставляла Марье Николаевне и ее гостям молоко. Там, в магазине, мы и поселились, вход был под вишней, на вишне жило семейство скворцов, за оградой были холмы, дом был крайний.

В тот же день я увидел Черное море. Мы прошли через парк Дома творчества, мимо писательских кортов и их столовой, и вышли из ограды у самого моря. По асфальтовому променаду гуляли писатели. А Черное море шумело и вздымалось. Был шторм. Остро пахли всякие деревья, поскольку, хотя Коктебель и считается степным Крымом, — деревья были южные и потому пахли. Из деревьев я запомнил только пыльные кипарисы.

На следующее утро я встал и пошел познакомиться с Черным морем поближе. На мне были кеды, вельветовые шорты и рубашка. Анна, подруга моих дней, встала, но осталась в помещении. Только вышла меня проводить под вишню:

— Ты куда?

— Побродить у моря.

— Холодно, — сказала Анна и поежилась.

Мне было 27 лет, я был самоуверен. Я ушел, презирая обоз: женщин и детей. Я всегда чувствовал себя солдатом и с удовольствием оставлял обоз, когда мог. Писательская калитка была заперта. Пришлось обходить Дом творчества. Вчера мне сказали, что, дабы добраться до Золотых ворот, надо идти по побережью направо, там есть тропинка. Однако, сказали мне; вряд ли я пройду в такую погоду по карнизу, там есть небольшой карниз, ступая по нему, можно пройти посуху. Но сейчас слишком свежо, море все никак не успокоится — были шторма.

Бодрым шагом путешественника по дебрям Центральной Африки я пошел вдоль кромки прибоя. В детстве я серьезно готовился стать путешественником, выписывал и классифицировал знания, набирая их из книжек по географии. Был сильный ветер, яркое крымское солнце, яркая зелень холмов и гор впереди, алые маки, трепетавшие в траве, цветущий шиповник, запах соленого простора — все волновало меня. Я шел весело и быстро: миновал сушившиеся лодки и сети. Среди больших валунов воняла стоячая вода, не захваченная с собой отливом. Пляжная галька кончилась, упиралась в тропинку, я весело стал подыматься на холмы; поднявшись, оглянулся. Трепетала под ветром однобокая роща деревьев — кипарисы и акации вокруг Башни Волошина; когда-то здесь ничего не росло, и Волошин спасал первые деревья вручную. У самого моря.

Я шел легко. Мне встретились несколько небольших пляжиков и несколько групп загорающих курортников. Затем курортники исчезли, и пейзаж одичал. Мне приходилось прыгать, как горному оленю, с глыбы на глыбу, так как зимние штормы разбросали старую тропинку, а новую тропинку еще не протоптали. Приноровившись к прыганью, я остался доволен собой и кедами. Я зорко и мгновенно оценивал камни перед собой, прыгал, чуть коснувшись камня, затем прыгал дальше. Через тридцать лет, — в прошлом году, — я проверил себя в реках горного Алтая, скача с камня на камень в ботинках. Оказалось, я по-прежнему горный олень, хотя перенес операцию на правой ноге.

Часа через три скачки по берегу моря я вдруг вышел к мысу. Там были остатки тропинки, и они безошибочно вывели меня именно туда, куда мне и было нужно. Тропинка сужалась и превращалась в висящий невысоко над морем этакий карниз, шириной в ступню человека. При известной осторожности как раз достаточно, чтобы не торопясь обогнуть мыс.

Я осмотрел себя, покрепче завязал кеды, поправил очки и пошел. До оконечности мыса я добрался довольно быстро. Но на самой оконечности у меня внезапно испортилось настроение. Ибо с той стороны, оказалось, — была наветренная сторона. И ветер расшибал там о скалы морские волны, шлепающие и ревущие звуки раздавались оттуда, и перелетали брызги, тогда как с подветренной моей стороны море было спокойно. У меня, впрочем, даже не мелькнуло мысли вернуться. Солнце палило нещадно, стояло высоко, и мощь и сила его лучей вдохновляла меня: «двигайся!» На жесточайшем ветру я обогнул мыс и сразу подвергся нападению волн, меня хорошо облило соленой водой, но я удержался и пошел. Через несколько шагов меня смыло. А еще через несколько мгновений я понял, что волны старательно выносят меня к скале, по карнизу которой я только что шел, и бьют меня о нее. Стараясь ударить головой. Я напрягал все силы, чтобы отплыть от скалы, но ветер и волны схватывали меня и ударяли опять. Вверху пылало бесчувственное светило. Людей никого, спасти некому. И тут я понял, что мне приходит конец. Что меня скоро забьет волнами о скалу, и я утону. Одновременно я понял, что совсем не хочу тонуть. Но сил у меня уже было немного.

После нечеловеческой борьбы с зеленым чудовищем я сумел выбраться из штормовой зоны вокруг мыса и выплыл в бухту. Лежа в мелкой воде, задыхаясь, я заметил, что в воде вокруг меня двигаются нитки крови. Я осмотрел себя. Оказалось, у меня перебито несколько мелких сосудов на ногах и изранены руки. Очки мои поглотило море. Более того, было не понятно, как я выберусь из неизвестной мне бухты. Насколько я знал, добраться до нее можно было только на лодке или тем путем, которым я пришел сюда. Но эта проблема не казалась мне страшной. Главное — я был жив.

Я выполз на берег и лежал, и солнце немилосердно жгло мои кровоточащие раны. Потом я стал смеяться от счастья. Отдохнув, я стал взбираться по отвесным горам вверх. Где-то там, я знал, должна быть погранзастава. Близорукому взбираться тяжело. По неизвестному ущелью я долго карабкался наверх, встретил лицом к лицу желтую змею. Она долго думала, затем уступила мне дорогу, и я вылез, тяжело дыша, на вершину горы. Щуря глаза, я огляделся. Только к ночи я спустился к редким огням Коктебеля.

— Я думала, ты погиб, — сказала Анна.

Я встретил ее на променаде у Дома творчества писателей.

— А где твои очки?

— Море, — сказал я.

Очки были у меня с собой вторые.

Анна повесилась через 20 лет, в Харькове, на улице Маршала Рыбалко.