Поздней парижской ночью, когда огни Шартье давным-давно остались позади, мы брели вдоль бульваров и по самым безликим, самым широким улицам. Теплый дождик разбудил запахи листьев и асфальта. До самого рассвета Флорентиец рассказывал нам о своем горе. Он приехал из страны, которой мне не узнать никогда; из тех странных краев, которые лежат на пути у всех людей и откуда они выходят утратившими память или исстрадавшимися. Утратившие память становятся взрослыми, а исстрадавшиеся порой идут вдоль бульвара до самого края слов, стремясь приблизиться к нагорьям детства.
Дом, стоящий в саду. Дом, где жизнь не раз протекла, а потом исчезла, впитавшись в песок дорожки. У самого подножия склона, повернувшись к холму спиной, дом вытянулся в длину, распахнув глаза на долину. Участок плавно спускался к дороге, которая угадывалась за каменной оградой. Зеленые деревянные ворота делали вид, будто с этой стороны открывают торжественный, удобный и симметричный доступ в целый мир, на самом-то деле укрывшийся от взглядов прохожих. Ворота заплетены вьюнком, дерево разбухло от дождей. С этой стороны никто не входит. Никто не распахивает створки настежь, никто не вступает на усыпанную гравием аллею, которую сплошь заполонили настурции, только и оставив посередке неровную тропинку, ведущую к крыльцу. Нет, это владения куда более потаенные, сюда проникают едва ли не украдкой, с той стороны, с какой на первый взгляд и не пробраться, со стороны леса, со стороны холма. Выкрашенная белой краской маленькая железная калитка, через которую без доклада проскальзываешь в праздничный беспорядок осенних цветов.
Жизнь течет неспешно, вечер спускается рано.
— Клеман, Элен! Что у вас с уроками?
Дети раскладывают свое хозяйство на кухонном столе. По клеенке рассыпаются тетрадки, ластики, карандаши. Низко опущенная зеленая лампа с матовым стеклянным абажуром заключает в световой круг эту страну слов, листков, к которым тянется рука, красок, которые можно потрогать. Все происходит на кухне: помидор, забытый на столе, зубок чеснока, который Элен теребит, глядя куда-то вдаль и декламируя:
Вот рождается друг ваш и ищет ваш след
Он не знает в лицо вас, не знает примет
Вашей жизни, но как-то вам надо совпасть
Чтоб душа его тоже попала во власть
Дней, которых он не пережил.
Смятая чесночная шелуха, сиреневая, розовая, грязно-белая слетает, медленно и легко опускается на тетрадный лист. Медленный и легкий, как цвет уже начавшегося вечера, запах апельсиновой корки от полдника, вплетающийся в чистое сырое благоухание очищенных овощей.
— Ну, давайте поживее! Разделаетесь с уроками, потом сможете почитать или поиграть.
Но дети вовсе не хотят разделаться с уроками побыстрее. Элен долго сидит над стихотворением, подняв глаза к потолку, застревает на спряжениях. За окном поздняя осень запирает сад, уговаривает закрыть ставни, понежиться в мягком свете лампы и забыть о завтрашнем дне. Все заволакивает дымка, ноябрь дремлет на тетрадках, время потягивается на отчеркнутых по линейке полях.
Клеман в пятый раз, думая о другом, перечитывает урок истории. Дворянство, духовенство, третье сословие. Фраза плавно течет, соскальзывая с одного «с» или «в» на другое. И заканчивается веским и убедительным звуком: сословие. Бастилия на картинке выглядит не такой уж грозной. Там царит трехцветная суета, куда веселее, чем в зале для игры в мяч, где у всех людей в черном и сером, приносящих клятву, такой суровый взгляд.
— Ты, наверное, уже все выучил, давай-ка проверю.
Но Клеман остался где-то по эту сторону слов, растворился в их музыке и в цветах картинки. Он ничего не хочет знать о Генеральных Штатах, он сам превращается в страницу вместо того, чтобы понимать написанное. Вот так, в музыке и красках, куда лучше. Клеман ухватывает лежащую на красной клетчатой тряпке белую репку, она свежо похрустывает. И зачем надо варить репу? И зачем надо изучать революции? Уже шесть часов, Клеману хорошо. Сейчас он за несколько минут вызубрит все сухие слова, которые велено затвердить. Но это мгновенье создано для того, чтобы его остановить, чтобы сгрызть репку над замершей страницей.
В школе их не любили. Родители по любому поводу позволяли им прогуливать. В середине декабря они вдруг уезжали в Лондон, как-то раз отправились в Ирландию, а в другой раз — даже в Швецию, в начале лета. Путешествовать — еще куда ни шло, но срываться с места, чтобы ехать туда, где холод и дождь… Почему их все время тянет на север? Однажды учительница решилась задать этот вопрос и задала его — чрезмерно развязным тоном, когда дети писали сочинение. Элен, тряхнув черными волосами до плеч, тихонько ответила:
— Потому что снаружи холодно, а внутри хорошо.
— Это мало что объясняет! — голосом, не сулившим ничего хорошего, заявила мадам Ривьер.
Клеман, обернувшись, обменялся с сестрой насмешливыми улыбками.
Но хуже всего было то, что вдобавок они еще иногда прогуливали уроки, не покидая деревни.
— Хочу вам напомнить, мадам Вийон, что посещение школы во Франции обязательно.
— Не посещение школы, мадам Ривьер, а получение образования. Но дело не в этом. В последние дни они, по-моему, выглядели немного усталыми.
Усталыми? Все видели, как они на рассвете ушли в побелевший от инея лес…
Шенавальские жители их не осуждали, считая не такими, как все. Художники, для них это нормально. Они принесли с собой в деревню глоток парижского воздуха, свысока не смотрят, здороваются, а насчет всего остального…
Они рисуют: заброшенные мостки на речке, бакалейную лавочку матушки Анкетиль, но чаще всего — свой дом, виноградную лозу и глицинию, затылок Элен в круге света от лампы, детские игрушки. Была целая серия акварелей с изображением шариков Клемана. Они рисуют: каждый час, каждый день, каждый оттенок счастья, замершего в пространстве. Телевизора у них нет. Скучно им, должно быть, вот и коротают время за картинками.
Зимой, в самые холода, они уютно устраиваются на кухне и все вместе пекут блинчики или пироги. Вечером, перед тем как ложиться спать, дети приходят почитать в кровати у родителей. Все четверо, тесно прижавшись друг к другу, по большей части молчат, разве что скажет кто-нибудь:
— Вот бы время остановилось.
Или еще:
— Хорошо бы мы всегда были вместе, как сейчас.
Элен с Клеманом похожи, иногда их принимают за близнецов. Они понимают друг друга с полуслова, потому что все время проводят вместе, и сообщничество день за днем ткет полотно особенного молчания. Они могут часами бродить по лесу вдвоем, садиться на шершавый мох на вершине холма и смотреть на клочья тумана, зацепившиеся за сосновые стволы, совсем близко от рыжего солнца, вдыхать зимний запах долины, вылавливая в нем дуновение Уазы.
Уаза. Летучее, с кисловатым привкусом слово. Когда они отправляются играть в той стороне, у них появляется смутное чувство вины. От воды тянет чуть едким запахом, обещающим удовольствие, связанное с темно-зелеными лодками, с заброшенным зимой кафе под открытым небом. Сердца у них бьются от глухого волнения. Они забираются в прикованные цепями лодки, которые слегка покачиваются, и голова блаженно кружится оттого, что игры эти самую малость запретные.
