— Что ж у тебя такое зрение-то слабое, вот ведь у брата же все нормально, — говорила мать, делая вид, что удивлена.
Но я не настолько плохо соображал, чтобы не заметить, какая ядовитая ирония крылась за ее притворным сожалением. Брат был лучше меня во всем, он был лучше всех. С детства он был маминой радостью и гордостью. Что она могла чувствовать, когда с ним случилось такое? Я мог ее понять. Не знаю, поняли бы другие на моем месте или нет, но я — мог.
Но, даже если с ним все так плохо, неужели это повод нести собственного ребенка в бордель? Вот так она жалеет его? Любовь к сыну заставляет ее это делать? Да любовь ли это? Здесь между нами возникала стена непонимания, преодолеть которую я был не в силах.
Мама продолжала говорить будто сама с собой:
— Когда я первый раз увидела его в больнице после того, как все случилось, думала, сейчас Богу душу отдам. Но нет, просто сознание потеряла.
— А меня там не было, — угрюмо констатировал я.
— Да, тебя там не было, — повторила она за мной.
Я не жил дома, когда брат подорвался на мине во время учений и потерял обе ноги. Меня не было и тогда, когда он уходил в армию. По словам матери, он оказался в армии не по своей воле. Не прошло и года, как он вернулся калекой.
Все было более или менее спокойно, пока с ним не случались приступы, и он впадал в бессознательное состояние.
— Во время приступов, он разрывает на себе одежду, царапает себя до крови, рвет на голове волосы… Он как будто в агонии. Он ползает голый, делает непристойные движения. Даже говорить стыдно… — Мама остановилась, чтобы перевести дух, а потом торопливо, как будто хотела быстрее закончить, продолжила:
— Он совершенно теряет контроль над собой. На это просто невозможно смотреть. А когда первая волна приступа проходит, он падает без сил и засыпает мертвым сном. Мы ходили в больницу на консультацию к психиатру. Он сказал, что инвалидность, скорее всего, вызвала половое расстройство. Нормальные механизмы регуляции организма разрушены, поэтому все, что скопилось в подсознании, в какой-то момент вырывается наружу, и у больного начинается припадок. У каждого он принимает свою форму, подсознание высвобождается по-разному, в случае с твоим братом это почему-то происходит через половое желание. Доктор очень деликатно интересовался, женат ли он. Он ведь дружил с девушкой, но до свадьбы-то дело не дошло. Доктор говорил, что половое желание, особенно у мужчин — это одна из физиологических потребностей. Называя вещи своими именами, это закон природы. Поэтому прежде чем его желания вновь вырвутся наружу, прежде чем из-за этого у него будет очередной приступ, если бы мы смогли найти какой-то способ, это могло бы помочь… — тихо говорила мать.
Она сидела, уронив голову на грудь, поэтому нужно было старательно прислушиваться, чтобы разобрать ее слова. Но я хорошо понял все, что она говорила. Она считала себя обязанной объяснить мне, что происходило несколько дней назад на «лотосовом рынке». Ее действия были вызваны не просто слепой материнской любовью, — она должна была мне доказать, что, прибегнув к разным видам лечения, поняла — другого выхода, кроме этого, у нее не было.
— Как тебе в голову пришло такое? — спросил я.
— А тебе в голову приходит что-то другое? — спросила она в ответ.
— Это помогает? — снова задал я вопрос.
— Твой брат стыдился, что должен так унижаться и идти на это. Но он очень боится, что опять впадет в свое жуткое состояние, когда он сам не соображает, что происходит, и, понимая, что это единственный способ избежать приступов, послушался меня. Ему это явно помогло. Поэтому я не могу бросить это. Поэтому… — Мать будто исповедовалась в своих грехах.
— Хватит, мама. Если так… я сам буду возить его туда, — поддавшись эмоциональному порыву, сказал я и поднялся с места.
Я не хотел больше слушать, и в тот момент, когда я произнес эти слова, мне пришло в голову, что, наверно, именно их мать ждала от меня. Пока я ничего не знал, она думала, что мне и не надо знать, но коль скоро уж мне стало все известно, не лучше ли, если я, как мужчина, возьму на себя этот крест — наверно, она думала так, поэтому мои слова не смутили ее. Напротив, как мне показалось, она в каком-то смысле была даже рада, что я все узнал — ведь из этого вышел толк.
6
Способ, который придумал я, был более изощренным, чем мамин. Я не возил больше брата на «лотосовый рынок», а вместо этого стал использовать мотель на окраине города. Оставив брата в мотеле, я ехал выбирать девушку и привозил одну из них к нему. Слабым пунктом моего плана было то, что некоторые девушки упирались. Однако я был готов к этому. Я по природе своей не особенно вежлив, так что не считал нужным заранее говорить девушкам, как все будет. Я рассуждал так: если быть честным и обо всем предупреждать, какая согласится со мной поехать? Я просто не мог себе позволить быть вежливым.
Брат молча сидел рядом, вжавшись в кресло автомобиля. Мы ехали из мотеля. Я догадывался, какая буря бушует сейчас у него в груди. Стыд, раскаяние, вина, одиночество жгли его сердце. Я уважал его чувства и не говорил ни слова.
— Прогуляться бы, — тихо сказал брат, когда мы подъезжали к дому.
— Да поздно уже, — ответил я и посмотрел на брата.
Он ничего больше не говорил. Поэтому я поехал к гробницам. Недалеко от нашего дома было древнее захоронение, где покоились корейские императоры. До него было десять минут пешком, для брата на инвалидной коляске — минут двадцать, а если ехать на машине, то дорога занимала меньше двух минут. Я знал, что это любимое место прогулок брата. Не сама усыпальница, а узкая тропинка, отделенная от гробницы забором. Неровная и извилистая. Деревья по обеим сторонам тропинки закрывали небо, и идущему по ней должно быть казалось, что он находится в темном туннеле. Брату нравилась эта тропинка. Он часто просил меня отвезти его туда. Я вез его до входа в гробницу. Он говорил мне, чтобы я забрал его часа через два. Я спрашивал, не повозить ли его коляску, но он отвечал, что не надо. Ему хотелось гулять одному. Когда проходили два часа, он, как и обещал, безо всяких напоминаний выезжал ко входу в гробницу и ждал меня. Иногда я приезжал раньше условленного времени — в такие дни я вставал у входа, ожидая, когда на кривой тропинке покажется коляска брата. Обычно он возвращался с прогулки на закате.
Чтобы он попросил меня отвези его туда среди ночи — такое было впервые. Но я не мог не выполнить его просьбу. Я остановил машину у входа в гробницу и усадил брата в коляску. На этот раз он не просил меня уехать и вернуться через два часа. Вот и хорошо. Я осторожно повез коляску вперед.
В ночном воздухе царила прохлада. Хотя вход в гробницу освещали несколько фонарей, вокруг стояла непроглядная тьма. Коляска катилась в глубокий мрак. За поворотом, где фонарей не было, — хоть глаз выколи. На границе освещенного пространства я хотел повернуть коляску назад, но брат молчал, и я двинулся дальше. Коляска брата продолжала катиться в слабом, едва различимом свечении, исходившем от желтоватой тропинки, изогнувшейся в темноте.
