Тогда Момик начал применять серьезные и глубоко продуманные системы слежки, в точности как он умел. Когда он оставался дома один с дедушкой, он ходил за ним по пятам с тетрадкой и ручкой и с несокрушимым железным терпением записывал в тетрадь ивритскими буквами всю дедушкину болтовню. Понятно, что всего он не успевал записать, ну и ладно, зачем ему все? По крайней мере, он записывал то, что казалось ему самым важным, всякие звуки, которые дедушка повторял по многу раз, и уже через несколько дней Момику стало ясно, что дедушка на самом деле не просто так произносит какие-то глупости, а действительно рассказывает кому-то длинную историю, как Момик в общем-то и подозревал с самого начала. Он попытался вспомнить, что бабушка Хени рассказывала ему о своем брате Аншеле, но это было давно, когда Момик еще мало что понимал и не был по-настоящему алтер коп и ему еще можно было рассказывать про страну Там. Он вспомнил, как бабушка говорила, что дедушка писал стихи и для взрослых, и что у него были жена и дочка, и что обе они пропали Там у тех, и он попытался выискать какие-то намеки в том рассказе, который обнаружил в старой газете, но у Него ничего не получалось. Тогда Момик пошел в школьную библиотеку и спросил у библиотекарши госпожи Гуврин, есть ли у нее книга писателя Аншела Вассермана, она поглядела на него поверх очков и сказала, что никогда в жизни не слыхивала о таком писателе, а уж кто-кто, но она-то знает их всех.
Ладно, Момик ничего не сказал ей, только усмехнулся про себя. Он пошел и поведал о своем открытии Бейле — что дедушка не просто так болтает, а рассказывает какую-то историю, и она посмотрела на него с таким видом, который ему не очень-то понравился, — немного как будто с сожалением, покачала головой, расстегнула ему верхнюю пуговицу на рубашке и сказала: спорт, ингеле, спорт, мой мальчик! Необходимо заботиться немного и о теле, смотри, какой ты бледный, и слабый, и тощий, настоящий фертл оф, четверть курицы, синюшный цыпленок, как тебя такого возьмут в армию, а? Но Момик заупрямился и повторил ей, что дедушка Аншел рассказывает какую-то историю. Ведь и бабушка Хени рассказывала всякие истории, пока еще была в здравом уме, и Момик очень хорошо помнит ее такой особенный голос, и как она этим своим голосом бесконечно тянула слова, и живот у него тоже весь напрягался и подтягивался от этих ее слов, и на руках и под коленками появлялась странная испарина, и это в точности то же самое, что он чувствует теперь, когда говорит дедушка. И пока он объяснял все это Бейле, он вдруг в одно мгновение понял, что дедушка, бедный его дедушка, замурован внутри этой истории, как тот крестьянин с несчастным лицом и распахнутым в крике ртом, которого тетя Итка и дядя Шимек привезли из Швейцарии. Крестьянин прожил всю свою жизнь внутри маленького стеклянного шара, в котором, если его встряхнуть, шел снег, папа и мама положили шар на буфет в гостиной, но Момик не мог вынести этого его распахнутого рта и в конце концов нечаянно разбил шар и освободил крестьянина. И пока Момик продолжает заполнять свою тетрадь сыщика, на которой нарочно, чтобы никто не догадался, написано «Краеведение», путаной и невнятной болтовней дедушки, он потихоньку-потихоньку начинает улавливать в ней отдельные слова, как, например, Геррнайгель и Шахерезада, но, как назло, про них ничего не говорится в Еврейской энциклопедии, и Момик спрашивает Бейлу — как будто просто так, — что это — Шахерезада? И Бейла радуется, что он уже не интересуется беспрерывно страной Там, и идет выяснить у своего Иегошуа, капитана высокого ранга, и через два дня сообщает Момику, что Шахерезада была арабская принцесса и жила в Багдаде, но это довольно странно, потому что каждый, кто заглядывает в газеты, прекрасно знает, что в Багдаде нет никакой принцессы, а есть только принц Касем, псякрев, который тоже ненавидит нас, как все гои, да сотрется их имя, однако Момик не умеет отчаиваться, у него воловье терпение, он знает — то, что сегодня кажется нам таинственным и странным и даже пугает, завтра может сделаться совершенно понятным, потому что все это лишь вопрос логики и правильных размышлений, и тогда всему находится объяснение, так это в математике, и так это во всем, но пока истина выйдет наружу, нужно делать все обычные вещи, как будто ничего не случилось: каждое утро идти в школу, и просиживать там все уроки, и не обижаться, когда ребята говорят, что он вышагивает, как верблюд, такими странными прыжками — что они понимают! — и не особенно страдать, если они дразнят его Элен Келлер из-за очков и пластины на зубах, из-за которой он старается поменьше говорить, и не очень-то доверять им, когда они приходят подлизываться, чтобы он открыл им, когда будет контрольная по арифметике, и еще нужно выполнять этот договор с бандитом Лейзером, который уносит утром его бутерброд, и каждый день нужно преодолевать пространство от школы до дома, и понятно, что это можно сделать только с помощью вычислений, поскольку семьсот семьдесят семь шагов в точности — не меньше и не больше! — насчитывается от школьных ворот до Киоска счастья, где сидят, тесно прижавшись друг к другу, его родители и не произносят за весь день ни единого слова, и, когда они замечают его издали в конце улицы — у них на этот счет звериный инстинкт — и он приближается к ним, мама выходит и дает ему ключи от дома. Мама очень низенькая и толстая и немного похожа на килограммовый пакет муки, она слюнявит пальцы и приглаживает ему волосы (которые у него в точности как у Мотла, сына кантора Пейси), чтобы не торчали, как у дикаря, во все стороны, и стирает какое-то пятнышко со щеки и с рукава, хотя Момик прекрасно знает, что нет там никакого пятнышка, просто она любит дотронуться до него, и он, сирота, терпеливо стоит, не двигается и не прячется от ее ногтей и пальцев, только с опаской смотрит ей в глаза — ведь если выяснится, что они больны, им могут не выдать сертификат на въезд в Америку, и мама, которая вовсе не знает, что она сейчас мама Мотла, говорит ему скоренько шепотом, что уже невозможно больше с этим его отцом, сил нет терпеть эти его крехцы, беспрерывные его тяжкие стоны и вздохи, как будто он какой-то девяностолетний старик, и оглядывается быстренько на папу, который не двигается, смотрит в пространство, как будто ничего не видит и не слышит, и мама сообщает Момику, что отец уже неделю не мылся, и от одного только запаха люди не подходят сюда покупать лотерейные билеты, уже два дня никто не купил ни одного билетика — ну, кроме троих постоянных, — и с какой стати лотерея будет продолжать держать его тут, если нет покупателей, и откуда будут у нас деньги на еду, я тебя спрашиваю? — и, если она остается тут с ним целый день, как две селедки в консервной банке, так это только потому, что ему ничего невозможно доверить, ведь он, чего доброго, начнет продавать билеты со скидкой, и еще потому, чтобы не схватил, не дай Бог, сердечного приступа от этих хулиганов, и почему Господь так наказывает меня, почему не прикончит меня сразу на месте, вместо того чтобы кромсать на куски по частям, в рассрочку? — спрашивает она и умолкает, и лицо ее бессильно опадает, но тогда, на одно мгновение, она поднимает взгляд на Момика, и глаза ее вдруг становятся молодыми и красивыми, и нет в них страха и нет обиды ни на кого, наоборот, она как будто делает Момику такие хендлех — намекает так, чтобы он улыбнулся, чтобы был ее солнышком, светом в оконце, глаза ее наполняются небесным сиянием, но это продолжается всего полминуты, и она опять становится как была, и Момик видит, как небесное сияние утекает из ее глаз, и Мотл шепчет ей прямо в самое сердце голосом брата Эли: «Хватит, ну, хватит, мама, не плакать! Господин доктор сказал, что нельзя утомлять глаза слезами, ради всех нас, мама!». И Момик клянется — тьфу, чтоб ему умереть в черной могиле Гитлера, если он не достанет ей зеленый камень, который умеет вылечивать больные глаза, а может, и всякие другие холеры! И с помощью этих мыслей, которые Момик изо всех сил удерживает в своей голове, он умудряется почти не слышать хулиганов из седьмого класса, которые располагаются на безопасном расстоянии от его толстого папы и кричат: «Лотерея — фью-ю-ю! Лотерея — хрю-хрю! Лотерея сделает из бедняка свинью!» Это у них такая дразнилка, но Момик и его мама ее не слышат, и Момик видит, что и папа, огромный печальный король, уставился на свои громадные руки и тоже ничего не слышит. Они все трое вообще не слышат этих бандитов, потому что они согласны слышать только слова своего тайного языка, своего идиша, и скоро красавица Мэрилин Монро тоже сможет говорить с ними, потому что она поженилась с евреем, господином Миллером, и каждый день выучивает три слова на идише, а все остальные пусть лопнут от злости и зависти, да, пусть будет так! Мама продолжает касаться то лица, то одежды Момика, а он тем временем говорит про себя семь раз тайный пароль «Хаимова», который нужно сказать необрезанным в кабаке возле границы — так написано в книге Мотла, сына Пейси, потому что, когда им говорят «Хаимова», они тотчас понимают, и бросают все свои дела, и выполняют то, что им скажут, даже если попросить у них, чтобы они помогли тебе нелегально перейти границу в Америку, не говоря уж о более простых вещах, как, например, справиться с хулиганами из седьмого класса, и только по доброте своей Момик не наслал еще на них необрезанных.
