Часть первая
МОМИК
Вышло так, что через несколько месяцев после того, как бабушка Хени умерла и ее закопали в землю, Момик получил нового дедушку. Этот дедушка появился в месяце шват года Ташат, который по-гойски тысяча девятьсот пятьдесят девятый, и не через программу «Приветы от новых репатриантов», которую Момик должен был слушать каждый день с часу двадцати до часу тридцати, пока обедал, и очень-очень внимательно прислушиваться, не скажут ли по радио одно из тех имен, которые папа написал ему на листе бумаги, — нет, дедушка появился на санитарной перевозке с голубым Щитом Давида, которая посреди ужасной грозы, случившейся после обеда, остановилась возле лавки-кафе Бейлы Маркус, и из машины вылез толстый загорелый человек, но не из «черных», не из шварце, а из наших, и спросил у Бейлы, знает ли она здесь, на этой улице, семью Нойманов, и Бейла перепугалась, скоренько обтерла руки о передник и сказала: «Да-да, случилось что-нибудь, не приведи Господь?» И этот человек ответил, что не надо пугаться, ничего не случилось, что такое должно случиться, только вот прислали к ним тут одного родственника, и указал большим пальцем через плечо на перевозку, которая выглядела совершенно тихой и пустой, и Бейла сделалась вдруг белая, как вот эта стенка, а все знают, что она ничего не боится, и вообще не пошла к машине, а наоборот отступила немного назад, к Момику, который сидел за одним из маленьких столиков и делал уроки по Торе, и сказала: вей из мир! — почему вдруг родственник — теперь?! И дяденька сказал: «Ну, мидам — гиверет, нет у нас времени, если ты знаешь их, так, может, скажешь, где они, потому что у них дома есть никого». Он говорил неправильно, с ошибками, хотя по виду был старожил, и Бейла тотчас сказала ему: уж понятно, что у них теперь никого нет дома, потому что они не паразиты какие-нибудь, они люди, которые очень тяжело трудятся ради куска хлеба, с раннего утра и до самого вечера они там, на другой улице, в этом ящике, в киоске «Лотерея счастья», а этот вот, мальчик, он ихний, а вы подождите, господин, минуточку, я мигом пойду позову их. И Бейла побежала, даже передник свой не сняла, а дяденька поглядел так немного на Момика и подмигнул ему, а Момик никак не ответил ему, потому что он прекрасно знает, как следует и как не следует вести себя с чужими людьми, с которыми он совершенно не знаком, и тогда дяденька пожал так плечами и принялся читать газету, которую Бейла оставила раскрытой, и сказал в пространство, что даже с этим дождем, который льет теперь, это будет засушливый год, и этого только, в самом деле, нам не хватало. Но Момик, который вообще-то всегда вежливый мальчик, не стал его слушать, а вышел наружу, под дождь, к перевозке, залез на ступеньку, которая у нее сзади, протер от дождя маленькое круглое оконце, и заглянул внутрь, и увидел там человека — самого старого человека на свете, который плавал внутри, как, скажем, рыба в аквариуме, и был одет в пижаму в синюю полоску и сморщен, как изюмина, — как бабушка Хени прямо перед тем, как умерла. У него была такая немного желтая и немного коричневая кожа, как у черепахи, и она свисала у него складками с шеи и с рук, которые были очень худые, а голова у него была совсем лысая, и глаза голубые и как будто пустые. Он подскакивал и плавал в пространстве машины, махал изо всех сил руками во все стороны и плавал, и тут Момик вспомнил грустного швейцарского крестьянина, которого тетя Итка и дядя Шимек принесли ему в подарок, — упрятанного в маленький круглый стеклянный шар, в котором шел снег, — а Момик нечаянно разбил его. И вот, не долго думая, Момик открыл дверцу машины и испугался, когда услышал, что человек разговаривает сам с собой странным таким голосом, то громко, то еле слышно, то с жаром и воодушевлением, то чуть ли не со слезами, как будто он выступает на сцене или рассказывает кому-то такую историю, в которую никто не хочет поверить, и сразу же, в ту же секунду — и это правда трудно понять, — Момик знал на тысячу процентов, что старик — это Аншел, младший брат бабушки Хени, мамин дядя, про которого всегда говорили, что Момик на него похож, в особенности подбородок, лоб и нос, и который писал рассказы для маленьких детей в газетах Там у них, в той стране, но ведь Аншел умер у нацистов, да сотрется их имя и память о них! А этот выглядел живым, и Момик стал надеяться, что родители согласятся растить его в доме, потому что после того, как бабушка Хени умерла, мама сказала, что она желает только одного — окончить свои дни спокойно. И именно в эту минуту появилась мама, жалко, что Момик не подумал тогда о Мессии, а за ней бежала Бейла, еле волоча свои больные ноги, которые, ноги, — большое счастье Мэрилин Монро, и кричала маме на идише: только не пугаться и не путать ребенка! — а позади мамы и Бейлы тащился папа, громадный такой, и с трудом дышал — лицо у него было красное, и Момик подумал, что это, видно, очень серьезное дело, если они оба вместе покинули свой ящик с лотереей счастья. Ладно, водитель перевозки сложил не торопясь газету и спросил, верно ли, что они Нойманы, родственники Хени Минц, да будет память ее благословенна, и мама сказала странным таким непохожим голосом: «Да, это была моя мама, а что уже случилось?» Толстый водитель расплылся в жирной улыбке и сказал, что ничего не случилось, что должно случиться, вечно все ожидают, чтобы что-то случилось, а мы просто привезли вам в добрый час вашего дедушку. И тогда все пошли вместе к задней дверце машины, и водитель залез внутрь и запросто поднял старика на руки, а мама сказала: «Ой, чтобы мне так жить, ведь это Аншел!» — и начала раскачиваться из стороны в сторону, без конца так раскачиваться, и Бейла побежала быстрей в свое кафе и притащила для нее стул (как раз вовремя), чтобы она не упала, и водитель опять сказал, что не нужно так пугаться, не хватает только, чтобы мы получили тут, не дай Бог, чего-нибудь нехорошее, и после, когда поставил старика на ноги, шлепнул его так дружески по ссохшейся спине, которая к тому же была совершенно согнутой, и сказал ему: «Ну, вот твоя семья, мишпухе твоя, господин Вассерман! — И сказал папе и маме: — Вот, десять лет уже он у нас в лечебнице для душевно тронутых — в Бат-Яме, и никогда не можно понять его, вечно тянет какие-то свои пей-й-сни, что ли, и разговаривает сам с собой, как вот сейчас, не то молится, не то неизвестно что, и вообще не слышит, что ему скажут — глухой, бедняга, небех, вот твоя мишпухе. — Он кричал ему в самое ухо, чтобы показать всем, что старик и вправду глухой: — Ха, глухой как пень! Как пробка! Кто может знать, что они там ему сделали, да сотрется их имя, ну, мы не ведаем даже, где он был, в каком лагере или где там еще, ведь привозили к нам людей и похуже, вы должны были видеть, не дай Бог вам такое узнать, но вот месяц назад, или вроде того, открывает он вдруг рот и начинает говорить всякие имена, разных людей, и говорит тоже: „Хани Минц“. Так наш заведующий проделал такую небольшую работу, вроде как сыщик, и выяснил, что все люди, которых он назвал, уже умерли, да будет их память благословенна, а госпожа Хани Минц записана тут, в Бет-Мазмиле в Иерусалиме, но и она, да будет память ее благословенна, тоже померла, и что вы ее единственные родственники, ну, и что там — господин Вассерман здоровее уже, верно, так и так не станет, но он молодцом: умеет потихоньку кушать самостоятельно, и, извиняюсь, нужду свою тоже справляет самостоятельно, а государство наше несчастное, небех, нищее, и врачи у нас сказали, что можно держать его даже в таком его состоянии дома, наконец-то семья, верно? И вот пакет со всеми его вещичками, одежонка его и бумаги про болезнь, документес то есть его, и всякие рецептес на лекарства, которые он у нас получал, а он, правда, очень удобный — послушный и тихий, кроме, конечно, как эти его размахивания и еще что бормочет, но это ничего, ничего такого страшного, в самом деле пустяки, ерунда, у нас все его любили, называли его семья Малевских — за то, что все время пел, это, понятно, смехом, в шутку, ну, скажи уже „здравствуйте“, „шалом“ скажи своим детям! — проорал он старику в ухо. — Ха, ничего, глухой как пень, и вот, господин Нойман, подпиши ты мне тут и тут, что получил его от меня, может, есть у тебя какая-нибудь бумага, удостоверение какой-нибудь личности? Нет? Не страшно. Я и так верю. Ну, шойн, ладно, чтоб было в добрый час, это большая радость, я так понимаю, ну, прямо как младенчик родился, да, ничего, вы привыкнете к нему, ну, мы должны вернуться уже в Бат-Ям, есть еще много работы, благословен Господь, до свиданья, господин Вассерман, не забывай нас!» И он засмеялся прямо перед самым лицом старика, который вообще не замечал, что он там, тотчас забрался в свою перевозку и скоренько укатил.
