Спутника братьев Рехон зовут Матео Гонсалес Менендес, и он тоже вчера прибыл в Мадрид из городка Кольменар-де-Ореха, вняв призывам кое-кого из своих кумовьев, распалявших тех, кто держит сторону молодого короля Фердинанда и настроен против французов. Человек он заматерелый и сильный, егерь по роду занятий, а значит — умеет обращаться с оружием и привычен к нему, и под плащом, доходящим ему до подколенок, у него заряженный пистолет. Держится так, словно братьев Рехон знать не знает, но вчера они все втроем и купно с еще сколькими-то молодцами, вооруженными гитарами и бандурриями, вышли, хоть лило как из ведра, на площадь Доньи Марии-де-Арагон и устроили под балконами Мюратовой резиденции уличный, чтоб не сказать — кошачий концерт, горланя песенки свойства самого что ни на есть вольного, забористого и оскорбительного для достоинства маршала. При появлении патрулей разбегались и тут же появлялись вновь, продолжая глумление и издевательство. Все это — уже после того, как свистом и улюлюканьем проводили расфранченного француза с парада на Прадо:
Говорят, что в битве жаркой
Отличился, братец, ты:
Но когда служил кухаркой,
Жарче было у плиты![6]
— Сударыня моя, шагайте смело, ступайте твердо, не робейте, спотыкнетесь — подхватим, — эти слова Леандро Рехон обращает к хорошенькой горожанке, которая в бахромчатой баскинье и шерстяной мантилье, с корзинкой для провизии на руке входит в освещенный солнцем прямоугольник.
Женщина пренебрежительно дергает плечом, но все же усмехается польщенно: старший Рехон — видный и статный парень, меж тем как Матео Гонсалсс, проводив ее долгим оценивающим взглядом, оборачивается к своим спутникам и подмигивает. И с улыбкой мужского самодовольства все трое идут дальше. Они молоды, живы и здоровы, и встреча с красивой женщиной кажется добрым предзнаменованием. Хорошее начало, по мнению меньшого Рехона, — половина дела. И, дабы отметить его, парень извлекает из-под плаща бурдючок с красным «вальдеморо», после долгой ночи бесчинств у Мюратова дворца похудевший больше чем наполовину.
— Дернем малость?
— Что за вопрос? — Леандро якобы только сейчас заметил их спутника и осведомляется: — Составишь компанию, земляк?
— Со всем нашим удовольствием.
— В таком случае — держи.
Трое парней, которые неторопливо идут сейчас по мостовой в сторону Пуэрта-дель-Соль, поочередно прикладываясь к бурдюку, то есть закидывая голову и нажатием опытной руки прыская прямо в рот струйкой вина, и помыслить не могут, что три дня спустя обоих братьев Рехон французы выволокут из дома в Леганесе и расстреляют за участие в мятеже, а Матео Гонсалес еще через неделю умрет в госпитале Буэн-Сусесо от рубленой раны. Но в эти минуты и при бурдюке в руке подобные предчувствия их не томят. И не успеет еще скрыться за горизонт только что взошедшее солнце, как три навахи из Альбасете, сейчас заткнутые за пояс, вдосталь упьются французской кровью.
— За дождем солнце, — говорит старший из братьев, поглядев на небо, — а к вечеру опять дождь пойдет.
Наступающим днем за эти три будущие смерти, как и за множество других, воздано будет заранее и сторицей. И весь народ будет мстить еще очень долго.
* * *
Завтракая, Леандро Фернандес де Моратин обжигает язык горячим шоколадом, но сдерживает готовое сорваться с уст проклятье. И не потому, что он человек богобоязненный: бояться, по его мнению, следует не столько Бога, сколько людей. К тому же он не большой любитель святой воды, дароносиц и прочего. Просто определяющими чертами его характера давно уж стали сдержанность и благоразумие в сочетании с известной толикой застенчивости, впервые проявившейся года в четыре, когда, переболев оспой, он остался рябым. Может быть, потому все не женится, хотя два месяца назад ему исполнилось сорок восемь. Человек он спокойного нрава, образованный и просвещенный, чем весьма похож на героев своих пьес, принесших ему, как уверяют присяжные поклонники, славу первого драматурга страны. Премьеру комедии «Когда девушки говорят „да“», вызвавшую ожесточенную сшибку разноречивых мнений, и по сию пору вспоминают как главнейшее событие минувшего театрального сезона, но слава в Испании на вкус напоминает не столько мед, сколько желчь с уксусом, ибо неизменно сопряжена с завистью, зависть же человеческая безмерна. Таковы причины, по которым в теперешних обстоятельствах ужас перед миром со всеми его мерзостями заполняет душу этого человека, который, сидя в халате и домашних туфлях, прихлебывает — теперь уже мелкими глоточками — свой утренний шоколад. Если ты прославлен и знаменит да к тому же был обласкан первым министром Годоем, ныне впавшим в полное ничтожество, взятым под арест и в конце концов по приказу Наполеона вывезенным во Францию, — положение твое незавидно, особенно если в литературном мире ты нажил себе смертельных врагов. Еще хуже, если в соответствии с твоими собственными понятиями о хорошем вкусе и скорее эстетическими взглядами, нежели политическими убеждениями, которых у драматурга не имеется, если не считать его лояльности к законной власти, какова бы она ни была, тебе налепили — не без оснований, надо признаться — ярлык обгаллившегося, что в наши смутные времена сулит большие неприятности. Со вчерашнего дня, когда толпа освистала великого герцога Бергского, когда жители квартала стали собираться толпами, крича: «Долой французов!» — Моратин опасается за свою жизнь. Друзья, с которыми он иногда посиживает в ресторанчике «Сан-Эстебан», посоветовали ему не сидеть дома — в № 6 по улице Фуэнкарраль, что на углу Сан-Онофре и Десенганьо, — но и добровольное заточение безопасности не гарантирует. В довершение несчастий, в последнее время просто одолевающих его, у ворот дома напротив поставила свой ларек кривая торговка козьим молоком: эта языкатая горластая баба целыми днями призывает соседей задать жару богомерзкому писаке Моратину, выкормышу предателя Годоя — в полнейшем соответствии с тем, как повелось в народе, молочница называет низринутого министра исключительно Колбасником[7]— и прочих обгаллившихся, что продали Испанию и нашего доброго государя, дона Фернандо, храни его Господь, проклятому Наполеону.
Опустив фарфоровую кружку на подносик, Моратин поднимается и делает несколько шагов к балкону, выглядывает из-за гардины, благоразумно не отдергивая ее, и с облегчением видит, что ларек закрыт. Должно быть, хозяйка увязалась за толпой, собирающейся у Пуэрта-дель-Соль. Мадрид являет собой кипящий котел ненависти, неразберихи и слухов, и хорошим это не кончится ни для кого. Бог даст, думает литератор, ни правительство, ни французы — последним он имеет все основания решительно во всем доверять больше — не пустят события на самотек. Он еще не позабыл, каких ужасов насмотрелся в 1792 году на парижских улицах. И вся его натура человека просвещенного, повидавшего мир, учтивого, умеренного содрогается от страха, ибо он знает, на что способен остервенившийся народ: клевета запятнает самую безупречную репутацию, жестокость напялит личину добродетели, месть вырвет у Правосудия весы, а слава, если на свою беду оказалась не в пору и не к месту, повлечет за собой самые прискорбные последствия. И если все это стало возможно во Франции, прошедшей закалку идеями разума и просвещения, то поистине жутко представить, чем стихия народного бунта обернется в Испании, где невежественные дикие люди повинуются не велениям рассудка, но побуждениям сердца. Моратин еще в ночь на 19 марта, когда восстание в Аранхуэсе привело к падению его покровителя Годоя, имел счастье услышать у себя под окнами собственное имя, выкрикиваемое мятежниками, и веские основания опасаться, что его вытащат из дома и поволокут по улицам вешать. Уверенность в том, как именно сорвавшаяся с узды чернь распорядится внезапно обретенной верховной властью, едва лишь получит ее, приводит драматурга в ужас. «И, судя по всему, нынче утром давешний кошмар готов повториться», — думает замерший за полузадернутой портьерой Моратин. Лоб его в ледяной испарине, сердце тревожно колотится. Он ждет.
